Глава 6. ЭВАКУАЦИЯ
По прибытии в Феодосию нам указали пароход, на который мы должны были погрузиться. В это время Лину нашел офицер Чижов, капитан Дроздовского полка, и сообщил ей, что он привез своего друга и ее жениха, капитана Дроздовского полка Черемиса, раненного в челюсть, и сдал его здесь в госпиталь, из которого раненых грузили на пароходы. На вопрос Лины, на какой пароход он попал, Чижов ответил, что не знает. Простившись с Линой, очень огорченной таким известием, он отправился обратно на фронт. Перед уходом он улучил удобную минуту и сказал Ваве, мне и Бабушке, что Черемис был тяжело ранен, потерял много крови и по дороге в Феодосию умер. Лине он этого не хотел говорить, считая, что лучше пусть она верит в ранение жениха и будет надеяться, что когда-нибудь с ним встретится. Лина узнала горькую правду только в Галлиполи, когда немного успокоилась. Ей сказала сестра Керлер (Бабушка) по нашей с Вавой просьбе.
Персонал нашего госпиталя попал на уже перегруженный пароход (названия не помню), на котором находились и все наши раненые, и нам осталось место только на палубе. Состав 26-го Полевого устроился вокруг пароходной трубы. Наступил знаменательный день: 1 ноября 1920 года наш пароход отчалил, держа курс на Константинополь. Было облачно, холодно и тяжело на душе. Мы покинули Россию и все дорогое, связанное с ней, — навсегда.
На второй день плавания наши повара приготовили обед из госпитальных свиней и накормили раненых — и своих, и чужих, а Машка предназначалась для персонала, но, когда мне предложили кусочек этого блюда, я не могла его взять и отказалась — мне вспомнилось, как она хрюкала, прося чего-нибудь вкусного. Накрапывал дождь, и все мы продрогли. Чтобы согреться, публика пила разбавленный спирт, и нашим сестрам предложили по рюмке. Кое-кто пил, но я отказалась, так как водку никогда не пила и пить ее не хотела, но меня усиленно уговаривали, уверяя, что я сразу же согреюсь. Я уступила уговорам. Меня учили, как надо выпить, и я проглотила водку, почувствовав при этом запах карболки. Несколько капель карболки добавляли в спирт для запаха, чтобы его не употребляли для питья, и кто-то взял такой спирт. Поморщившись и съежившись от проглоченного, я приняла его, как лекарство. Но это «лечение» имело для меня плохие последствия.
На следующий день проглянуло солнышко, и я подошла к борту полюбоваться морем, которое было почти спокойное. Тут я почувствовала слабость, мне стало плохо, начался озноб. Измерили температуру, оказалось 39 градусов. Освободив немного места возле трубы, меня уложили, но к вечеру мне стало хуже, я уже не могла подняться и слегла надолго.
Левушка и другие, боясь, как бы я не простудилась еще больше, искали для меня закрытое помещение, но не могли найти и придумать ничего другого, как поместить меня в угольную яму, люк которой выходил на палубу недалеко от трубы. Получив разрешение от «заведующего углем», меня спустили на уголь. В результате тело мое покрылось толстым слоем угольной пыли, которую уже позже, в палате госпиталя, трудно было снять. Сколько мы ехали морем и сколько я пролежала в угольной яме — не знаю. Но в пути благодаря чьим-то хлопотам наш персонал, а может быть и всех находящихся на палубе, перевели в глубокий трюм, в который спускали грузы по лебедке. Помню, как меня вытаскивали из угольной ямы, но, когда спускали в трюм, по-видимому, я потеряла сознание, и ничего не осталось в памяти. Наш пароход пересек море благополучно. Бури нас миновали, зато, как потом рассказывали, следующий пароход с буксирной баржей, полной людьми, попал в сильный шторм и баржа будто оторвалась, а люди погибли. Мы счастливо проскочили, принимая во внимание, что наш пароход был старый, сверху битком набитый людьми, тогда как трюмы были пусты.
По приезде в Константинополь всех из трюма выгрузили, а персонал 26-го Полевого пересадили на госпитальное судно «Ялта», переделанное из пассажирского парохода Добровольного флота, которое было заполнено больными и ранеными. Помню, как меня выгружали. Меня завернули в одеяло, положили в металлическую сетку-носилки, спеленали веревкой, чтобы не вывалилась, и на канатах начали поднимать вверх. Я качалась в этой люльке на страшной, как мне тогда казалось, высоте. Так, качаясь, носилки достигли верха, но почему-то засели под потолком. Я слышала крики команды наверху, и немного спустя стали меня очень осторожно вытаскивать на свет Божий. Вытаскивали свои люди из госпиталя при помощи двух матросов с корабля, в присутствии Левушки.
Перейдя на госпитальное судно, персоналу нашего госпиталя дали угол опять в трюме, «под потолком». Лестница в десять ступенек вела прямо на палубу. Здесь уже были нары. В трюме была устроена общая палата, в которой находилось с десяток больных. Моя кровать стояла у самой лестницы. Это было хорошо потому, что туда проникали и свежий морской воздух, и лучи солнца. Персонал разместился тут же, отгородившись от общей палаты одеялами.
Наш персонал снова увеличился, к нам присоединились два врача — Покровский (молодой) и Лебедев (пожилой). Наши сестры дежурили у всех больных, но возле меня дежурили постоянно, по доброй воле, Вава и Лина, а иногда и Скоркина с Керлер — когда Вава и Лина были заняты. Пока я тяжело болела, они по очереди менялись каждый день, не оставляя меня ни на минуту.
На этом госпитальном судне врачей и медицинского персонала было много, и своих, и чужих, но все, как и мы, были без госпиталя. Старший врач судна был назначен еще до нашего прихода. Он был среднего возраста, но уже грузный, часто расхаживал по помещению, где находились больные, со своей дамой сердца, не скрывая своих отношений. Она была неприветлива, на всех смотрела свысока, что, вероятно, и полагалось в ее положении. Все наши врачи работали на судне и не особенно были довольны старшим врачом, кажется, из-за его заносчивости и грубости. Отношения особенно обострились, когда явилась турецкая санитарная комиссия, желавшая очистить пароход от заразных больных — их следовало отправить в турецкие госпиталя или больницы. Об этих больницах в то время шла дурная молва — из-за плохого ухода за больными и плохого питания. По этой причине из турецких больниц люди возвращались не всегда…
У Мокиевского и Лебедева состоялось несколько крупных разговоров со старшим врачом судна, который был готов выдать больных на попечение турок, чему оба наших врача противились, считая, что они могут изолировать и вылечить таковых на пароходе. Во время одного из таких крупных разговоров Лебедев и Мокиевский, заступаясь за больных, горячо поспорили со старшим, тот их оскорбил, и Мокиевский дал ему пощечину. Мокиевского и Лебедева арестовали и сдали в турецкую каталажку (также пользующуюся недоброй славой), но на второй день, по ходатайству Треймана, их выпустили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
