у Морозова, шел в горком и Шафорост, а выходил оттуда уже с иным — сменил его очень легко.
Вспомнилась страшная ночь, когда немцы ворвались на Хортицу. Из города все бежали, горели предприятия, и Шафорост лихорадочно требовал — уничтожить завод. Тогда из руководства, казалось, он один был прав, ибо один отстаивал директиву сверху — ничего не оставлять врагу. А что было бы, если бы не выдержка Морозова, если бы и Жадан тогда слепо согласился выполнить ту директиву? Не стало бы завода. Нечего было бы потом вывозить на Урал, не для чего было бы теперь строить…
Но более всего волновало Надежду отношение Шафороста к людям, методы его воздействия на подчиненных. До прихода перепуганного насмерть Страшка она над этим так глубоко не задумывалась. Она и допустить не могла, чтобы у настоящего руководителя главным орудием влияния на массы был страх: чем больше будут бояться, тем станут послушнее.
До сих пор казалось, что Шафорост злится на нее из-за капризов Ларисы, все еще ревновавшей ее к Лебедю, беснуется из-за позора Лебедя, бросившего тень и на него. Этим она не только объясняла, но и пыталась как-то оправдать его чрезмерную суровость, не доходя до мысли, что эта жестокость сознательно возведена им, в принцип, стала ведущей в стиле его работы…
Дико гудит и штормит на улице. Ветер будто еще сильнее взвихривает и без того взбудораженные думы. Уже и Страшко ушел, а все еще стоит перед глазами — запуганный, заикающийся, горько обиженный бригадир…
И опять невольно всплывает в памяти дядько Марко: «Рабочие плохи? Брехня! Кто работает тяжело, тот не может быть плохим». Ох, где вы, дядюшка!
Вспомнился и Жадан, заботящийся о судьбе каждого человека.
Но Марко и Жадан сейчас далеко. Они где-то на зауральских заводах, перегруженные своими большими заботами и делами, — им теперь совсем не до нее. Неизвестно, когда вернется и Морозов. Да и вернется ли? Ходят слухи, что ему дают какое-то новое задание. От всего этого Надежду еще сильнее охватывает чувство одиночества, беспомощности перед неодолимым деспотизмом Шафороста…
Порой ей начинает казаться, что она уж слишком придирчива к этому человеку. Ведь стройка действительно в трудном положении, и на месте руководителя нельзя быть снисходительным. А сама она? Разве сама не виновата, что самовольно поехала в тот лагерь. Ох, зачем только она туда поехала!.. Порой хочется думать, что Шафорост не такой уж и плохой, что у него есть душа, ум, талант, — и она уже мысленно просит его, умоляет не быть столь бессердечным с людьми: ведь стройка общая, она всем одинаково дорога!
Но когда вспоминает о том, как грубо, пренебрежительно прошел он мимо нее в приемной, даже не спросив, где она была, с чем вернулась, не посочувствовав ей, прошел, как тиран, замышляя еще что-то более деспотичное, — душу ее снова пронимает холод, и она не находит себе места.
А на дворе бунтует, колобродит ночь. Вздрагивают, поскрипывают ветхие стены, и печально, до боли печально стонет, подвывает в печной трубе.
VII
Оперативка началась рано, когда еще было совсем темно. Как и предполагали, она сразу же приобрела острый характер. К неполадкам на стройке добавилась еще стихия. Ночная вьюга причинила много хлопот. Площадки, прогоны, механизмы замело снегом. Работы стало вдвое больше, а Шафорост бесновался, как никогда.
Сегодня он был не только зол, он был еще и напуган: хотя стройка из графика не вышла, но обещание его оказывалось под угрозой. В городе возводилось несколько строек. Все принимали на себя сверхплановые обязательства. Шафорост, конечно, и здесь не мог не быть впереди. Он хотел доказать руководству: он может обойтись без Морозова и без Жадана… А тут вдруг стихия.
Набрякшие от бессонницы веки невольно смыкались. Когда чье-нибудь выступление Шафороста не устраивало, он щурился, закрывал глаза, словно уж и не хотел смотреть на выступавшего. А сейчас, после ночной бури, все докладывавшие только раздражали его. Он обрывал людей на полуслове, не допуская возражений, изменял задания и наперед подкреплял их нелестными характеристиками и угрозами: «Бесхребетность!», «Совсем вожжи ослабили», «Шкуру сдеру!»
Начальники участков склонялись над блокнотами, записывали, свои задания, не решаясь возразить даже и в том случае, когда задание было явно не по силам. А кое-кто из угодливых, зная нрав шефа, стремясь угодить ему, встречно брал нереальный объем работы, и Шафорост сразу же ставил такого в пример.
Надежда так же, как и другие, склонилась над своей записной книжкой. Она тоже прикинулась послушной, делала вид, что подчиняется. Только карандаш почему-то непослушно подрагивал в пальцах, и она никак не могла его утихомирить.
Она сидела в уголке и старалась казаться незаметной. Раньше, бывало, почуяв в чьем-либо сообщении сомнительное, немедленно брала слово: с чем-то соглашалась, чему-то возражала, а сейчас ей все было безразлично. После бессонной нервной ночи чувствовала себя совсем разбитой. Почти до утра боролась со своими растревоженными мыслями, до боли натрудившими мозг, и на донышке души, как накипь, осели неведомые прежде разочарование, апатия. Нет, Страшко был прав, когда советовал: «Не трогай его, золотко!» Подобных же советов наслушалась, когда шла на оперативку, и от других: зачем, мол, тебе его дразнить? Зачем ты всегда выскакиваешь? Что тебе, больше всех нужно? И действительно, зачем? Не допекала бы его за снабженцев, за те вмерзшие плоты, не свалил бы на нее заботу о лесе, не поехала бы в лагерь, не было бы у нее этой мороки! Да и куда ей сейчас со своими замечаниями или возражениями, когда он покосится на нее и поднимет с места: а ну, коль нашкодила, то и отвечай!
Но разъяренный Шафорост обходил ее взглядом. Вызывал других. И все поняли, что он обходит ее умышленно, чтобы оставить на финал, как говорят, на закуску.
Предпоследним докладывал Страшко. С его коротенького носа все время соскакивало пенсне, он на лету подхватывал его и от этого заикался больше, чем обычно. Временами даже трудно было разобрать, что он говорит. И хотя Шафорост не прерывал его, может, из уважения к седине своего бывшего наставника, а может, приберегал свой гнев на Надежду, пышные красивые усы Анастаса Парамоновича судорожно подергивались, и Надежда заметила, что старик сегодня неискренен. Под строгим взглядом Шафороста он всячески старался смягчить положение на участке, обойти огрехи и даже совсем умолчал, что у него произошла авария: прогон дал трещину.
Надежда не поняла, почему он так поступил: то ли подвела память, то ли его утомило чрезмерное заикание. Да она и не могла уже думать о
