явиться в столь пестрое общество с обоими коллегами; нужна большая уверенность в себе, чтобы решиться на нечто подобное. Он в себе уверен.
Он искоса оглядывал Леа. Огни свечей бросали мягкий отсвет на ее лицо и делали его теплым, нежным и молодым, а большой хрящеватый нос придавал этому лицу умное выражение. На ней было желтое платье и жакет, так что красивые суживающиеся книзу обнаженные руки не были видны. В Англии Гейдебрег усвоил, что в обществе, за столом, нельзя затрагивать личные темы или говорить о сколько-нибудь серьезных вещах. Но ему хотелось изменить ее неправильное мнение о национал-социализме, сложившееся, вероятно, под влиянием чтения таких лживых газет, как «Парижские новости».
– Нас, национал-социалистов, – сказал он, медленно и обстоятельно прожевывая рагу из раков, – большей частью обвиняют в том, что мы не признаем фальшивой болтовни, которую разводят в демократических странах на тему о морали. Но кто же не знает, что мир права и договорных отношений – одна лишь фикция; нелепо поэтому делать вид, что слабого может защитить право. Исходить из должного вместо реального – это не что иное, как лицемерное самоуспокоение. Волк – так уж оно есть – не пасется рядом с ягненком, а съедает его, и закрывать на это глаза бессмысленно. Такие великие французы и англичане, как Свифт и Ларошфуко, думали об этом не иначе, чем мы, национал-социалисты. И за то же, за что этих людей почитали, нас, национал-социалистов, ославили гуннами и варварами.
Все это он изложил Леа на своем школьном французском языке, размеренно, корректно. Леа смотрела на него: он сидел важный, громоздкий, старомодный, аккуратно отвернув полы своего длинного светло-серого сюртука; неверный свет свечей мерцал над его тяжелым черепом.
Вот как он бьется, чтобы подсахарить ей по вкусу «доктрину» нацистов. Нет, это ему не удастся. Она сама не раз твердила себе все то, что он старается ей втолковать, но времена эти давно миновали. В том, что он здесь плетет, как будто и есть что-то, он, несомненно, убежден в правильности того, что говорит; но она знает, что это бессмыслица. Однако ее не раздражает вздор, который он несет, и особенно неприятных сюрпризов нет, а она опасалась их, когда поддалась слабости и уступила Визенеру. Но она слушает Гейдебрега рассеянно, у нее нет никакого желания откликнуться на его разглагольствования.
– Такое освещение вам очень к лицу, господин Гейдебрег, – говорит она вместо ответа. – Вам идет старинное обрамление. У вас лицо человека прошлого столетия. Время от времени мы устраиваем здесь в саду любительские спектакли: было бы очень мило, если бы вы захотели принять в них участие.
Гейдебрег был озадачен. Неужели это все, что Леа нашла нужным ответить? Больше того, ее слова, по существу, очень сомнительный комплимент. Национал-социализм все освежает и обновляет, его сторонники плюют на так называемую старину. Но возможно, что мадам де Шасефьер хотела сказать ему любезность. Он ограничился тем, что снисходительно улыбнулся и стал придумывать, что бы такое приятное сказать ей.
Леа посадила рядом со своей приятельницей Мари-Клод назло ей и потехи ради господина фон Герке. Красивое лицо Шпицци, оттененное светло-коричневым костюмом спокойного английского покроя, казалось молодым, дерзким, миловидным. Улыбаясь, вдыхал он воздух враждебного лагеря. Леа была не такой, как на портрете, висевшем в библиотеке Визенера. Женщины с матовой кожей рано старятся. Ее уже коснулось едва заметное увядание.
Но лицо у нее было живее, чем на портрете, она, вероятно, много перевидела и передумала на своем веку. Шпицци не любил слишком умных женщин, однако понимал, что от Леа исходит большое очарование.
Он чувствовал, что в борьбе за свою карьеру Визенер намерен поставить на карту и эту женщину, и ее дом, другими словами, свою личную жизнь. Он готов на все, этот человек, надо отдать ему справедливость. В сущности, это наглость, что его, Шпицци, пригласили на такой вечер. Визенер, по-видимому, решил показать ему, что инцидент со статьей в «Парижских новостях» полностью ликвидирован. Положения Визенера, очевидно, не пошатнуло то, что он неосновательно заподозрил коллегу Гейдебрега в fait accompli; Гейдебрег вторично показался на улице Ферм, это был триумф, и Визенер, очевидно, не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать его перед улицей Лилль.
Ужин кончился, кофе пили в саду. Ночь стояла теплая, было приятно сидеть в полутемном саду перед ярко освещенным фасадом дома. Леа слегка опьянела, она чувствовала себя хорошо. Она была несправедлива к Эриху, в мыслях даже больше, чем на словах. И верить ему можно больше, чем она думала. Он говорил, что Фридрих Беньямин жив, и Беньямин действительно жив. Он говорил, что болтовня «Парижских новостей» насчет расового безумия нацистов – нелепое преувеличение; так оно и есть – Бегемот действительно приехал опять. Нет, напрасно она так придирается всегда к своему возлюбленному, напрасно ему не верит.
Увидев, что он стоит в стороне один, она направляется к нему, чтобы сказать ласковое слово, украдкой пожать ему руку. Какое-то особенное чувство близости дает эта тайная ласка, которой обмениваешься с другом в обществе. Но на полпути она замечает Бегемота. Гейдебрег сидит на низеньком, чересчур хрупком для него садовом стуле. У него какой-то карикатурный вид, он неповоротлив, страшен. Медленно, точно притянутая за веревочку, Леа сворачивает в сторону, приближается к Гейдебрегу. У нее такое же ощущение, как в детстве, когда, бывало, собираясь уже уходить из зоологического сада, она еще раз возвращалась к клетке с хищными зверями.
Леа садится поболтать с Гейдебрегом; но Гейдебрег очень односложен и вскоре между отдельными репликами возникают длинные паузы. Леа снимает жакет, теперь ее красивые руки обнажены. Позже, когда становится прохладнее, она набрасывает на плечи пушистый серый палантин, подчеркивающий нежность ее умного лица. Гейдебрег сидит с ней рядом, на низеньком садовом стуле. Он говорит себе, что нельзя же целый вечер так по-дурацки сидеть подле этой женщины. Но продолжает сидеть.
К ним подходит Рауль. Леа кажется, что Рауль в этом светлом костюме выглядит совсем мальчишкой. Быть может, она вообще ошибалась и вся его подавленность – лишь плод ее воображения. Сегодня, во всяком случае, он оживлен и по-детски доволен. Облокотившись о спинку ее стула, он красивым движением кладет руку ей на плечо.
– Ты чувствуешь себя хорошо, дорогая? – спрашивает он. – Я рад, что тебе весело.
Стройный, благонравный мальчик отвешивает поклон Гейдебрегу. Рауль понравился Гейдебрегу уже при первом знакомстве, и он с удовольствием отмечает почтительную вежливость, которую мальчик проявляет к нему.
И со Шпицци Рауль чрезвычайно любезен. Шпицци это приятно. Рауль предложил господину фон
