воины разоблачили его обман? И как случилось, что они все-таки продолжали верить в чудо, хотя ежедневно вода на их глазах уходила? Притом верили в это не только невежественные солдаты, но и ученейшие греки, писавшие о Сципионе. Греки, римляне, карфагеняне были морскими народами. Неужели морской отлив они могли принять за чудо?
Остается выяснить, есть ли вообще отлив в Картахенском заливе. Оказывается, нет. Все продуманное рациональное объяснение Полибия разбилось вдребезги. Приходится допустить, что под Новым Карфагеном произошло какое-то экстраординарное явление{61}. У меня нет возможности останавливаться подробно на этом замечательном эпизоде[52]. Меня сейчас интересует не тайна взятия Нового Карфагена, а позиция Полибия. Он имел в руках все факты. Он лично побывал на месте. И все же вопреки очевидности отстаивал фантастический отлив. И это тем удивительнее, что совершенно не соответствует тщательной манере историка. Насколько же всесильной была его концепция!
Мне казалось необходимым в рассказе о Полибии упомянуть тот единственный случай, когда он исказил истину, причем исказил не из партийных симпатий, даже не из патриотизма. Нет — как ни парадоксально это звучит — из любви к науке, т. е. к самой истине, которая иначе, по его мнению, погрязла бы в болоте обскурантизма. Интересно и другое. Чуть ли не 2,5 тысячи лет историки как загипнотизированные повторяют объяснение Полибия. Вот какой силой убеждения обладал этот человек!
* * *
Итак, Полибия никак нельзя назвать человеком религиозным. В то же время он никогда не был воинствующим атеистом и не боролся с религией. Во-первых, как человек очень умный, он не мог напрочь отрицать существование чего-то находящегося дальше и выше нас. Так, об Арате он говорит: «Если только умершие сохраняют какие-нибудь чувства, Арата должна радовать благодарная память ахейцев» (VIII, 14). Но, главное, Полибий никогда не забывает, что религия полезна, а значит, борьба с ней величайшая глупость. Но из своей науки он ее решительно и безжалостно изгоняет. «Необходимо изобличать и осмеивать привнесение в историю сновидений и чудес», — пишет он (XII, 12в, 1). Рассказы некоторых легковерных писателей о чудесах вызывают у него возмущение: «Во всем сочинении я решительно и с негодованием восстаю против такого рода сообщений историков» (XVI, 12, 5). С презрением и отвращением говорит Полибий об историках, которые «вводят богов и сыновей божьих в рассказ о действительных событиях» (III, 47, 8). (Интересно противопоставление: боги и божеские сыновья и действительные события.)
Но особенно возмущает его, когда историки дают религиозные объяснения событий и приписывают причины происшедшего богам и судьбе. Такое объяснение кажется ему признаком полной беспомощности мысли (III, 47, 8). «Те люди, которые по природной ли ограниченности, или по невежеству, или, наконец, по легкомыслию, не в силах постигнуть в каком-либо событии всех случайностей, причин и отношений, почитают богов и судьбу виновниками того, что достигнуто проницательностью, расчетом и предусмотрительностью» (X, 5, 8). Во всех конкретных случаях он упорно спорит с предшественниками, изгоняя судьбу и богов из всех возможных лазеек, в которых они могли бы укрыться. Надо понять истинные причины событий, говорит он, «тогда мы не будем подобно глупцам все приписывать судьбе» (XVIII, 28, 4–5). Напомню его слова об ахейцах: «Отвечать, что это — дело судьбы, никак нельзя и было бы нелепо, лучше поискать причины. Как обыкновенные, так и необычайные явления имеют каждое свою причину» (II, 38).
Лишь однажды Полибий делает некоторую уступку общественному мнению и объясняет, когда можно все-таки привлекать сверхъестественные, стоящие над человеком силы, для объяснения событий. Порицая людей, которые называют судьбу или рок виновниками событий, он пишет: «Действительно, в тех затруднительных случаях, когда по слабости человеческой нельзя или трудно распознать причины, можно отнести их к божеству или судьбе: например, продолжительные, необычайно обильные ливни и дожди, с другой стороны, жара или холод, вследствие их — бесплодия, точно так же продолжительная чума и другие подобные бедствия, причину которых нелегко отыскать. Вот почему в такого рода затруднительных случаях мы не без основания примыкаем к верованиям народа» (XXXVII, 9, 1–4).
Довольно ясно, что имеет в виду Полибий. Он готов приписать богам нечто необъяснимое, а главное, совершенно не касающееся его как историка — засуху, мор и т. д. Более того, из всего этого рассуждения как будто следует, что религиозные объяснения еще существуют «по слабости человеческой», потому что наш разум еще не проник в причину некоторых явлений. Верно, что люди не знают причину засухи. Но они не знали раньше и причину затмений. Не станем же мы приписывать затмение божеству? Вывод из этих рассуждений все тот же: если бы общество состояло из мудрецов, разум которых мог бы проникнуть в причину всех явлений, вера в богов и судьбу была бы не нужна.
Итак, религиозные взгляды Полибия ясны и не оставляют никаких сомнений. Изложены они четко и логично. И вдруг, читая его «Историю», мы обнаруживаем, что важнейшие события он приписывал… судьбе! Поистине неожиданный удар! Он разом вдребезги разбивает всю стройную продуманную концепцию автора. И судьбу эту он называет Тюхе.
Тюхе
Тюхе — дитя эллинизма. Это не суровый неумолимый рок древности, который стоит над самим Зевсом. Это капризная взбалмошная богиня — сегодня она осыпает своими дарами какого-нибудь безвестного счастливца, завтра равнодушно сталкивает его в бездну ничтожества. Эллинистический мир обязан был своим рождением дерзкой отваге Александра, который с горсткой смельчаков покорил вселенную. Подвиги его вскружили всем головы и тысячи искателей приключений пытались повторить его деяния. Отчаянные авантюристы странствовали по свету и копьем завоевывали себе царства. В этом мире поклонялись случаю, и Тюхе стала его царицей. Ей молились наемные солдаты, ее именем клялись цари и присягали народы.
Все это так. Но Полибий?.. Куда девался его трезвый скептический ум? Стоило ли отвергать традиционную религию, чтобы поклониться Тюхе? И потом, как согласовать веру в Тюхе с упорными, настойчивыми повторениями, что нельзя ничего приписывать богам и Тюхе — так делают только глупцы, это нелепо, это противоречит истине. Все это столь странно, невероятно, невозможно, что невольно возникают сомнения, а правильно ли мы поняли историка? Нет ли тут какой-нибудь ошибки? Рассмотрим, когда и как упоминается судьба у Полибия.
Постоянно употребляются выражения типа: судьба ему благоприятствовала или не благоприятствовала, т. е. везло или не везло. Судьба то благоприятствовала, то противодействовала Ганнибалу (XI, 19, 5). «Римляне и карфагеняне по соизволению судьбы получали то добрые, то дурные вести» (IX, 21, 13). Судьба давала в руки Сципиону Старшему царский венец, от которого тот отказался (X, 40, 9). То же о претенденте
