с тонкими золотыми завитками 525-й пробы и гранатом в центре. Из украшений у кукол моего детства, сколько бы я ни напрягала память, мог быть только бант на голове. И даже когда я пыталась вспомнить роскошных, по советским меркам, кукол из ГДР, которых «по блату» доставали родители моих подруг и одноклассниц, брошки, с которыми мне довелось встретиться накануне отъезда из Тюбингена, в моем воображении не хотели украшать их кукольные костюмы. Разум не находил объяснений, вновь накрывали эмоции, и миниатюрная вещица прочно заняла первое место на пьедестале загадок и фантазий.
«Женская» оптика, «гендерная» перспектива
В этой главе в фокусе рассмотрения окажутся преимущественно специфика «женского» поведения на блошином рынке, разделение труда на барахолке по половому признаку, разграничение товаров на толкучке на «мужские» и «женские».
Разбор этих сюжетов немыслим без введения термина «гендер» (от латинского genus – род, в русском языке – от английского gender, первоначально «грамматический род», с 1970-х годов – «социальный пол»). В данном случае под гендером будут пониматься структуры, представления и образы, обеспечивающие социальное неравенство между мужчинами и женщинами – центральный предмет интереса гендерной социологии и гендерной истории – и обосновывающие это неравенство как биологически обусловленное и неизбежное. Аргументы биологическому диморфизму поставляют исторически сложившиеся в том или ином обществе представления о назначении мужчины и женщины (гендерные идеалы, гендерные нормы), ожидания правильно практикуемого маскулинного или фемининного поведения (гендерные роли) и представления о себе как о женщине или мужчине (гендерные идентичности). В этой связи мы воспользуемся социально-конструктивистским подходом гендерных исследований, который первоначально имел политическую, феминистскую подоплеку и противостоял «биологическому детерминизму» с пониманием пола как природного, единого и универсального явления[473].
В значительной степени благодаря опубликованной в 1986 году программной статье американской исследовательницы Джоанны Скотт в международном историческом цехе началось различение между биологическим полом (sex) и социальным полом (gender). Приверженность социальному конструктивизму объясняет, почему определения «женский» и «мужской» в этой главе используются в кавычках. Многообразие интерпретаций гендера, описание которых не входит в наши задачи, многократно увеличивается в связи с еще одним феноменом, о котором необходимо сказать несколько слов.
* * *
Признание любой «модной» научной концепции нередко сопровождается ее вольным или невольным пересмотром горячими поклонниками. Часто такое переосмысление приводит к отождествлению метода анализа с реальными свойствами объекта изучения. Самым известным примером такой подмены является марксизм. В головах его адептов социально-экономические формации как идеальный тип для упорядочивания и сравнения эмпирических данных превратились в «железобетонную» историческую реальность, а пятая из них – коммунизм – стала политическим знаменем и проектом ближайшего будущего, ради достижения которого любые средства казались хороши.
Аналогичный пересмотр содержания и назначения нового концепта ряд исследователей наблюдают и в отношении гендера. Сергей Ушакин остроумно использует образ лесковской блохи, чтобы охарактеризовать состояние гендерных исследований в России рубежа веков:
Из известного лесковского рассказа про Левшу обычно хорошо помнят то, что стальную танцующую блоху-«нимфозорию» – подарок англичан русскому императору – подковали тульские мастера-умельцы. Реже помнят другое – что блоха после такого ювелирного облагораживания танцевать перестала. ‹…›
«Гендер», переведенный на русский, на мой взгляд, оказывается в сходной ситуации – он с трудом «прыгает» и уж точно «не танцует». Тяжесть местных подков оказалась непосильной для аккуратно рассчитанной точности англоязычной аналитической категории[474].
Гендер, изобретенный для изучения коммуникативного конструирования неравенства полов, в среде многочисленных адептов модной категории, по мнению Ушакина, рискует подвергнуться эссенциализации, физиологизации, «соматизации» (Пьер Бурдьё), при которой «иерархия анатомически дифференцированных тел (женщины/мужчины) оказывается в основе анализа сети социальных отношений»[475]. Задача найти аналитическую категорию для изучения конструирования социальных различий обернулась, как он считает, заменой социальной конструкции физиологической «реальностью». «Категория, призванная подчеркнуть социальные аспекты пола, вновь оказывается заурядной проекцией исходного биологического деления»[476].
* * *
Строго говоря, для нашего исследования различение между биологическим и социальным полом, восприятие его как биосоциального феномена или отнесение пола исключительно к сфере социального конструирования не является принципиальным. Важно другое: на рынке старины существуют устойчивые представления о существовании специфических «мужских» и «женских» агентов, товаров и стратегий поведения, включая практики коммуникации, торга, комплектования коллекций и т. д. Эти представления опираются на убеждение в наличии незыблемых, биологически обусловленных различий между мужчинами и женщинами. Эти предрассудки являются влиятельной реальностью. Поэтому введение гендерного аспекта в изучение блошиного мира показалось нам целесообразным и необходимым. И именно поэтому гендерные сюжеты присутствуют в книге и за пределами этой главы. Без них не обошлось, например, при описании женских украшений эпохи бидермайера в третьей части или венской бронзы – в четвертой.
В связи с этим центральные «гендерные» вопросы этой части книги в отношении блошиного рынка можно сформулировать следующим образом. Как проявляются гендерные роли на блошином рынке? Как осуществляется разделение труда на нем и насколько оно гендерно окрашено? Какие товары считаются «чисто женскими» и «чисто мужскими»? Какие особенности поведения на блошином рынке приписываются мужчинам и женщинам и почему? Случаются ли там нарушения гендерных границ, воспринимаемые как вопиющие и категорически недопустимые? Насколько, в конце концов, значимы гендерные идеалы и образы в повседневности блошиного рынка?
Поиск ответов на эти вопросы, надеюсь, позволит в качестве необязательной, попутной задачи на примере блошиного рынка показать, каким образом в исследовании работают аналитические категории «гендерные идентификации», «гендерные идеалы», «гендерные роли». Уточнить, как они функционируют при описании механизмов формирования, стабилизации и распространения социальной конструкции пола – словом, превращения представлений о поле в самоочевидность.
Фарфоровые сокровища на барахолке
Что ведет людей на блошиный рынок? Вещи! Вещи приводят туда и заставляют вступать в коммуникацию. Одни приходят на барахолку, чтобы что-то купить. Другие – чтобы что-то продать. Третьи приходят погулять, поглазеть, пообщаться. Но и эти, третьи, вступают в коммуникацию по поводу вещей: они, вещи, выступают поводом для разговоров.
Люди продают и покупают на блошином рынке по разным причинам. Одной из них (на мой взгляд, недооцененной Игорем) является мобильность населения Германии, несопоставимая с образом жизни большинства россиян. На меня очень сильное впечатление произвело то, как легко люди переезжают из города в город, из одной федеральной земли в другую, как часто переселяются в другие страны и возвращаются назад. Очень многие живут в одном месте, а работают в другом, много времени проводя в переездах. Нормальными являются дистанционные браки, потому что супруги работают в разных городах или странах. Переезжая с места на место, проще избавиться от лишнего «барахла», кастрюль-сковородок, чем тащить с собой. А на новом месте купить, если есть возможность сделать это без большого ущерба для собственного кармана. Блошиный рынок такую возможность предоставляет.
Можно избавляться от лишних вещей в жилье и не переезжая. Игорь застал время, когда повсеместно в ФРГ в определенные дни хозяева выставляли на улицу ненужный им «крупный мусор» – мебель и бытовую технику. Теперь это еще практикуется в некоторых землях, но не везде. В Мюнхене, например, нет. С пандемией и закрытием блошиных рынков по эпидемиологическим соображениям перед домами горожан чаще, чем прежде, можно увидеть картонные коробки с бытовой мелочью – посудой, игрушками, кухонной утварью, канцелярскими принадлежностями, настольными играми, которые может забрать любой прохожий.
Мы заметили, что в более бедной местности содержимое таких картонок исчезает быстрее, чем в богатой. В Тюбингене, например, вещи стояли по несколько дней, пока мусорная машина не увозила их на свалку. Мимо некоторых из них невозможно было пройти – они были милые и хрупкие, и их, ставших ненужными хозяевам, хотелось спасти от уничтожения. Там я спасла солонку и перечницу в виде двух утят-поварят. Наверное, на блошином рынке я бы их не купила. Я подобрала их из жалости. Они нашли новый приют у нас дома и напоминают нам тюбингенскую зиму десятилетней давности.
А в Ольденбурге выставленные коробки опустошались моментально. Чаще всего в велосипедной прогулке или поездке в магазин, университет или на блошиный рынок мы видели выставленные стеллажи, тумбы, столы и стулья, а на них – бытовую технику, посуду, стекло и вазы, проигрыватели и пластинки. Как правило, это были старые, но не старинные вещи. На обратном пути от барахла,
