У Александра Серафимовича тепло и как-то молодо засияли глаза, а седую щеточку усов тронула едва заметная улыбка.
– Да, смо-о-ог… – будто вздохом, с протяжинкой произнес он.
Я смотрел на него, припоминая написанное им предисловие к «Тихому Дону». Серафимович назвал Шолохова орленком и удивился, когда он, поднимаясь, вдруг расширил громадные крылья, легко отделился от земли и, едва шевеля ими, поплыл над степью.
И странно: я знал, что Шолохову всего-навсего двадцать пятый год, а почему-то спросил:
– Неужели правда, что он молодой?
Александр Серафимович недоуменно посмотрел на меня и, хлопнув ладонями о стол, воскликнул:
– А вот увидите, какой он! Жду. Обещал приехать. Приведу его к вам.
И привел. Был выходной день, и случилось так, что я никуда не уехал. Сидел, копался в своем рассказе, стараясь влезть в шкуру казака Хопрова. Стук в дверь и голос:
– Можно в эту обитель?
Распахиваю дверь. В прихожей Серафимович, а за ним молодой ясноглазый человек в серой коверкотовой гимнастерке, с плащом в руке. Он снял фуражку, провел рукой по взвихренным, слегка вьющимся светло-русым волосам.
– Знакомьтесь, – улыбаясь, сказал Серафимович. – Это автор «Железного потока», – и, выпятив грудь, пристукнул по ней ладонью, – а это автор знаменитейшего на всю нашу литературу романа «Тихий Дон».
Оригинальность такого представления в первые секунды не дошла до меня. Что это? Шутка? Оговорка? Передо мной был Шолохов, и я, всматриваясь в него, боролся с глупейшим, ненужным желанием спросить: «Так это вы написали «Тихий Дон»?
Не спросил, удержался.
– Да, батенька, жалею, что не я автор «Тихого Дона», – воскликнул Александр Серафимович, проходя в комнату.
– А я жалею, что не автор «Железного потока», – тихо откликнулся Михаил Александрович и почему-то засмущался.
И вот мы за столом. На блюде – аршинная донская дыня. Ароматная, но страшно невкусная. Я, хозяин, в величайшем смущении, чувствую, что краснею от маковки до пят. Больш-то и угощать нечем. Жена в больнице. Там кого-то оперируют, а она нынче за хирургическую сестру. Да и послать некого. Выручает редактор районной газеты Михаил Тихомиров. Примчался с бутылкой портвейна. Самовар на ходу оказался. И пошел разговор. Я только следил за ним, изредка вставляя какое-нибудь замечание или отвечая на вопрос, что усть-медведицкие казаки думают о коллективизации. Шолохов тоже был немногословен. Но когда зашел разговор о судьбах литературы, о группах и группочках литературных, он вдруг оживился и, по-прежнему краснея, обратился к Александру Серафимовичу:
– Не кажется ли вам, что все эти раииы с перевалами и крестьянскими писателями вроде рака, лебедя и щуки впряжены в воз с поклажей? А воз-то – наша советская литература. Не выйдет же ничего. Надо бы, Александр Серафимович, думать о едином союзе советских писателей.
– Обязательно. И думают. Партия думает. Горький и мы, старики, думаем, – откликнулся Александр Серафимович.
Более тридцати лет прошло с той встречи. Ни я, ни Серафимович тогда не обмолвились о моих литературных начинаниях. Но до сих пор я не могу расстаться с чувством вдохновения, охватившим меня в ту пору. Это чувство вывело меня на многотрудную работу литератора. И я рад, что на необъятном поле литературы так многоцветна и прекрасна обширная шолоховская деляна3.
Алексей Лепилин
Встреча с М.А. Шолоховым
<сентябрь 1929 г.>
Был мокрый осенний вечер, шел мелкий дождь. Но в купе скорого поезда Москва – Ростов, в котором я и писатель-драматург К.А. Тренев ехали в 1929 году на Дон, было тепло и уютно…
Как только наш поезд остановился на железной дороге станции Миллерово, в наше 4-местное купе вошел невысокий широкоплечий пассажир, судя по одежде – местный казачок. На голове у него была надета меховая шапка с кожаным верхом, а накинутая сверху суконного френча промокшая от дождя длинная винцерада и высокие сапоги завершали костюм вошедшего в купе молодого, синеглазого пассажира. Мой спутник сразу узнал его и дружески поприветствовал, сказав мне, что это молодой многообещающий донской писатель из станицы Вешенской – Шолохов Михаил Александрович и что он уже известен своими «Донскими рассказами», напечатанными еще в 1926 году в Москве, а наш старейший советский писатель А.С. Серафимович, прочитавший эти рассказы двадцатилетнего казачка, назвал его молодым орленком, широко раскрывшим крылья своего таланта…
Я молча слушал живой увлекательный разговор маститого драматурга, ему тогда было 53 года, и молодого, набиравшего высоту писателя Шолохова, только что опубликовавшего первые книги своего романа «Тихий Дон». Тренев с охотой отвечал своему собеседнику об истории возникновения сюжета «Любови Яровой», которая, найдя свое рождение на сцене Московского Малого театра 22 декабря 1926 года, явилась вехой в истории русской драматургии, ознаменовав решительный поворот театральной жизни к революционной советской действительности. Шолохов, немного прищурив свои синие – цвета василька – глаза и пригладив светло-русые волосы, внимательно слушал автора «Любови Яровой», а иногда вставлял свои вопросы по существу содержания и исполнения пьесы. Он, к сожалению, не видел на сцене Малого театра этой постановки…
Потом в беседе двух писателей пришел черед Шолохова отвечать на вопросы. Константин Андреевич подробно расспрашивал автора «Тихого Дона» о том, как мог еще молодой, по существу, литератор так правдиво и красочно воссоздать в своем романе типы казаков, наполнить их образы таким ярким бытовым реальным содержанием и какой замысел автора будет лежать на пути продолжения романа?..
Шолохов ответил, что конца своему роману еще не знает и что черпал свое творчество непосредственно в природе донской степи, в недрах казачьего быта. Он слушал и воспринимал рассказы станичников в разных местах Вешенской округи и на хуторах Кружилинском и Каргинском, где провел раннее детство, а с 1920 года мыкался по донской земле, гонялся с товарищами за бандами, властвовавшими до 1922 года на Дону.
Помню, в заключение Тренев сказал: «Ваши живые образы людей Дона, такие, как Григорий Мелехов, его отец Пантелей Прокофьевич, Аксинья, Наталья Мелехова, на сцену просятся! Вот попомните мое слово!»
Разговор, казалось, был бесконечным, литературные темы были неисчерпаемыми. Беседа двух писателей затянулась далеко за полночь, нужно было ложиться спать и отдохнуть для дел будущего дня в Ростове, куда они ехали. Поэтому мы все скоро расположились по своим постелям. Но я долго не мог еще уснуть от всех тех впечатляющих разговоров, которые я слышал от людей большой литературной судьбы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
