— Он прав. Выйдет потрясающая книга.
— Ты так думаешь?
— Потом ты сможешь издать главный труд своей жизни.
— Правда?
— Конечно. Что ты ответил на предложение?
— Послал издателя к черту!
10
Мы виделись после занятий. Сначала было так: тот, кто освобождался первым, шел встречать другого. Камилла старалась не подходить слишком близко к лицею Генриха IV, чтобы не столкнуться с братом. Она попросила меня ни в коем случае с ним не разговаривать, сказав, что он только с виду такой милый, а на самом деле — опасный лицемер. Я тоже держался в стороне от Фенелона — не хотел становиться объектом слишком пристального внимания и слушать глупые смешки лицеисток. Мы встречались на полдороге, в Венской кондитерской на улице Л’Эколь-де-Медсин. Пили кофе со сливками, ели яблочный штрудель и долго разговаривали. Если погода была хорошая, мы бродили по бульвару Сен-Жермен или по набережным. По непонятной причине Камилла отказывалась дать мне номер своего телефона, но я узнал его через справочную. Она запретила звонить ей домой, сказала, что все и так очень сложно. Я не стал задавать вопросов. Когда Камилла говорила: «Это очень сложно», следовало принимать ее слова как данность. Непреодолимое и необъяснимое препятствие. Я предполагал, что у нее очень строгие родители, этакие пуристы-моралисты. Мать-ирландка, непримиримая пуританка, никогда не отступающая от принципов. Чуточку обветшалых принципов, но ни один викторианский роман не был бы написан, не будь воспитание дочерей серьезной проблемой. Я был наивен и полон иллюзий.
Когда Камилла оставалась одна, она сама звонила мне, а поскольку Жюльетта всегда успевала снять трубку первой, они очень скоро познакомились. Иногда Камилла разговаривала с Жюльеттой дольше, чем со мной. Случалось, она обрывала разговор на полуслове и вешала трубку. Мне приходилось отражать ежедневные атаки Жюльетты, желавшей знать, как выглядит Камилла, чем она занимается, куда мы ходим. Я молчал, и моя любопытная сестра задавала вопросы о Камилле. Она мечтала познакомиться с «девушкой брата», но получила категорический отказ.
Утром и днем мы встречаться не могли. В четверг тоже — кто-нибудь из ее братьев всегда ошивался рядом. Увидеться в субботу было крайне сложно, а в воскресенье попросту невозможно. Я сопоставил факты, выслушал авторитетные мнения Леонида и Саши и решил, что у Камиллы счастливая, сплоченная и властная семья. Главный недостаток сплоченных семей заключается в том, что присутствие всех членов семьи в одном месте считается доказательством всеобщего счастья. Однажды мы гуляли по улице Бонапарта, и вдруг Камилла шмыгнула на мостовую и спряталась между машинами. Мимо прошли трое парней. Я узнал ее старшего брата, с которым познакомился у редакции «Планеты». Самый младший внимательно посмотрел на меня, и я понял, что сталкивался с ним в лицее. Они не остановились, продолжая что-то обсуждать. Камилла вынырнула из-за машины и спросила дрожащим голосом:
— Они меня заметили?
— Вроде нет.
— А тебя?
— В чем проблема?
— Если нас увидят вместе, будет скандал.
Я был расстроен странным поведением Камиллы, но Саша меня утешил:
— Не стоит беспокоиться. Она ведь не сказала, что больше не хочет вас видеть?
— Нет.
— Значит, жизнь продолжается. Придется привыкать, отношения между мужчиной и женщиной не бывают простыми. Показывайте ваше произведение.
Я отдал ему листок. Он прочел за три секунды и спросил:
— Вы называете это стихами?
— Я предупреждал, что не умею сочинять.
— Рисовать вы тоже не мастер. Ваше будущее в сфере искусств кажется мне сомнительным.
— А что, если я позаимствую стихотворение у какого-нибудь великого поэта?
— Если она его опознает, выйдет неловкость. Будете выглядеть идиотом. У меня есть предложение получше.
* * *
Так Саша разработал поэтическую стратегию. Он сказал, что будет снабжать меня стихами. Я смогу читать их Камилле. Мне даже не придется врать, приписывая авторство себе. Чем меньше я буду болтать, тем лучше все пройдет. Нужно пустить все на самотек. Ничего не объяснять. Художнику незачем оправдываться.
— Если она вдруг задаст неудобный вопрос, не отвечайте. Улыбайтесь. Если сумеете, возьмите ее за руку, крепко сожмите и посмотрите прямо в глаза. Используйте улыбку как оружие, Мишель.
Он написал стихотворение на обороте конверта. Очень быстро. Не раздумывая, не поднимая глаз. Строки ложились на бумагу так же легко, как струится вода в фонтане. Саша протянул мне конверт, сказал, что я должен выучить эти двенадцать строк наизусть и вернуть написанное ему.
— Если у вас еще и память дырявая, пеняйте на себя. Уйдете отсюда, когда выучите стихотворение. Проверять вас я не стану. Мы не в школе.
— Я боюсь забыть текст.
— Думайте о ней — и не забудете. А если забудете, значит вы недостойны девушки. У меня всего одно условие. Вы ничего не измените в этом стихотворении, ни одной запятой. Я вам доверяю. Если Камилле понравится, я дам вам еще.
— Я могу выучить сразу несколько.
— Слишком плодовитый поэт вызывает подозрение. Поэзия требует времени. Стихи не штампуются конвейерным способом. Писатель может встать утром и сказать себе: я напишу пятьдесят строк, пятьсот строк или тысячу слов. Если так скажет поэт, значит он обманщик. Это как бриллианты. Если их гребут лопатой, они не имеют никакой ценности.
Мне ни на мгновение не пришло в голову попросить время на размышление, отказаться или прочесть, чтобы понять, нравятся мне стихи или нет. Саша был моим спасителем. Я согласился. Безоговорочно. Не задал ни одного вопроса, боясь, что он передумает. Или что Камилла встретит поэта — настоящего.
В магазин вошел клиент. Пока Саша его обслуживал, я прочел стихотворение, и меня поразила ясность слога. Я перечитал его, закрыл глаза и повторил про себя. Я видел Камиллу. Держал ее руку в своей и улыбался.
— Ну как? — спросил Саша.
— Очень красивое стихотворение.
Он улыбнулся. Взял конверт, разорвал на мелкие клочки и бросил их в корзину.
— Спасибо за все, что вы для меня делаете, Саша.
Когда я шел через Люксембургский сад, меня одолело сомнение. Вдруг я забуду текст? Может, стоит подстраховаться? Я достал листок, чтобы записать стихотворение. Я не клялся, что не стану этого делать, но подумал о Саше и еще раз мысленно повторил стихотворные строки. Я знал: оно отпечаталось у меня в мозгу навечно.
11
Именно в это время я придумал для себя внешний образ, которому следовал много лет: небрежность в одежде — рубашка навыпуск, широкие вельветовые брюки и черные тенниски, — всклокоченные волосы, предмет моих нынешних ностальгических сожалений. Маму мой вид ужасно раздражал.
— Ты сегодня мылся? Ты стал редко принимать душ! В чем дело? Немедленно отправляйся в парикмахерскую!
При ней я старался выглядеть прилично — противостояние было не в моих интересах, но перед выходом на улицу взъерошивал волосы и выдергивал рубашку из штанов, чтобы напоминать только что вылезшего из постели человека. Следующий «пропускной пункт» находился на крыльце лицея. Вахту нес Шерлок.
— Вы, часом, не забыли, где находитесь, Марини? Здесь не цирк, а вы не участник группы «Битлз». Хочу напомнить: теннисные тапочки надевают на урок физкультуры, а экзамен на степень бакалавра сдается устно, и не в гимнастическом зале. Что за вид?
Приходилось хитрить, прибегать ко всяческим ухищрениям и выдумкам, чтобы обойти законы благопристойности. Я был такой не один, эпидемия распространилась и на других учеников. Мы были единомышленниками, членами сопротивления. Нас как будто запихнули в скороварку и перекрыли кислород. Температура росла, но крышка не поддавалась. Нам приходилось бороться со всесильной «железной рукой» мира взрослых, но мы не сдавались, наступали, отвоевывали независимость, пядь за пядью, радовались даже маленькой победе. Каждое поражение только укрепляло нашу решимость. Мы знали, что возьмем верх, потому что были моложе и наши ряды все время пополнялись. В конце концов они сдадутся.
* * *
— У меня для тебя подарок.
— Какой? — удивилась Камилла.
Я долго выбирал место. Мне казалось нелепым изображать поэта в дальнем зале Венской кондитерской под гул голосов посетителей. Я пытался решить, куда повести Камиллу — на набережную или на площадь Фюрстенберг, но ноги сами принесли нас к фонтану Медичи. Он притягивал к себе людей как магнит. Я сделал глубокий вдох и… ничего. Черная дыра. Голова была пустой и легкой, как шарик для игры в пинг-понг. Я тужился, тщетно пытаясь вспомнить чертово стихотворение, но слова испарились из памяти. Возможно, я был его недостоин. В голову пришло название — «Мольба об исчезнувшем стихотворении», дело было за малым — написать его. Неужели я становлюсь поэтом? Камилла заметила, как я напрягся, и спросила:
