— Возьмите его, — сказал капитан. — Ты послан был на салинг в очередь, наравне с прочими, и по нерадению своему сделал то, что мы, вероятно, будем взяты; итак, прежде чем власть моя прекратится, я разделаюсь с тобой по-американски.
— Я англичанин, — сказал матрос, — и обращаюсь к моему офицеру за покровительством.
Капитан посмотрел на меня.
— Если я тот офицер, к которому ты обращаешься, — возразил я, — то я не признаю тебя; ты отрекся от верности своему отечеству, когда видел в том свои выгоды, а теперь вспоминаешь о нем, дабы избегнуть вполне заслуженного наказания. Будь уверен, что я не приму в тебе никакого участия.
— Я родился, — ревел матрос, — в Эрль-Стрит, в Севен Диальс35. Мать моя имеет там лавку. Я природный британец, и вы не имеете права наказывать меня.
— Вчера ты был янки и родом из Нового Лондона, а сегодня лавочник из Старого Лондона. После этого, брат, я имею право назвать тебя бездельником без отечества; но о праве мы поговорим в другое время, — сказал капитан, — а между тем, Дик Твист, начинай.
Твист исполнил приказание с ревностью и точностью, и когда дал три дюжины, которые не сделали бы бесчестия мастерской руке приятеля моего Геркулеса Фарнезского на бриге, Сам Калл сменил его. Сам распоряжался дивно и отпустил такое же число ударов, после чего негодяй, наревевшись вдоволь, был отпущен. Я не понимал, как капитан мог так явно подвергнуть бриг свой опасности, во-первых, соблазнивши людей изменить долгу и потом положившись на них.
— Посмотрим опять за погоней, — сказал капитан. — Черт возьми, судно это прямо держит на нас. Теперь я могу рассмотреть его бугшприт, когда он подымается, а полчаса тому назад видел только один фока-рей. Соломон, обрубите четверку с кормы.
Старший штурманский помощник взял небольшой топор; сильным ударом по шлюп-балкам он обрубил ходовые концы талей, и шлюпка упала на воду.
— Мы, я думаю, слишком глубоко сидим кормой, — сказал капитан. — Выбросьте за борт две кормовые пушки; ими, как видно, нам не придется защищаться, потому что должно быть, порядочная каналья гонится за нами.
Через несколько минут пушки отправлены были на свой последний покой, и после того в первые полчаса неприятель не так быстро догонял нас. Это случилось около половины третьего пополудни.
К янки опять возвратилась уверенность, и второй штурманский помощник напомнил капитану, что подбитый глаз его еще не отплачен.
— И не будет отплачен, — отвечал капитан, — покуда я командую судном. Что справедливо, то справедливо; нельзя наказывать за нанесенную обиду того, кто наперед предостерег. Томпсон, поди, стань здесь на корме.
Только что хотел он исполнить это приказание, как был схвачен шестью или восемью самыми беспокойными матросами, начавшими срывать с него курточку.
— Постойте, товарищи! — вскричали разом Твист и Калл. — Мы ни слова не говорили, когда приказывали нам сечь такого мерзавца, как лондонский лавочник. Но Томпсон не получит булавочной царапины на этом судне. Он один из нас; он лихой моряк, и если вы вздумаете наказывать его, то вместе с ним должны наказать нас и еще человек до пятидесяти. Но лопни мои глаза, если мы не бросим штурманского помощника вместо лага и не приведем к ветру, чтоб обождать фрегат.
Бунтовщики на несколько секунд побледнели от страха; но второй штурманский помощник, вскочивши на пушку, закричал:
— Кто на нашей стороне? Разве допустим мы, чтобы эти британцы угрожали нам?
— Да, если поступать справедливо, значит угрожать, — возразил я. — Но предостерегаю вас; вы в большой опасности. Я узнаю судно, которое вы считаете за американское, и хотя чувствую себя последним человеком в свете, чтоб сделать предательский поступок и привести бриг ваш к ветру, но советую вам не раздражать бульдога, который перервал только цепи своего хозяина из шалости и опять готов возвратиться к нему. Я гость ваш и потому верный друг ваш; употребляйте все свои силы, чтобы уйти от неприятеля. Я узнаю судно, настигающее нас, и если оно в самом деле то, какое я предполагаю, вам, при всем вашем старании, остается только время уложить свои веши. Будьте уверены, что вы проведете под собственным флагом не более двенадцати часов.
Слова эти усмирили их. Капитан, Грин и Соломон пришли на корму и к большему своему страху увидели ватерлинию преследовавшего их фрегата.
— Что теперь делать? — сказал капитан. — Он успел приблизиться к нам, пока люди стояли на корме в этом проклятом споре. Выбросьте за борт еще две кормовые пушки.
Приказание было исполнено с такою же скоростью, как и первое, но не принесло пользы. Капитан начал замечать, хотя я ясно видел это прежде, что, отрубивши шлюпку, висевшую на оконечности судна, подобно кулаку на конце коромысла безмена, и облегчивши бриг от тяжести двух задних пушек, угнетавших корму, он улучшил ход брига; но на этом должен бы был остановиться; выбросивши же за борт еще две задние пушки, поступил весьма неблагоразумно. Бриг слишком упал на нос, перестал слушать руля, рыскал и пошел чрезвычайно дурно. — Обрубите расхожие якоря, — сказал капитан, и якоря полетели б воду; избавившись от угнетавшей его носовой тяжести, бриг попрямился и пошел опять с прежнею скоростью; но неприятель успел между тем значительно приблизиться к нам. У капитана и команды оставалась одна надежна на темноту, и так как темнота эта приближалась, то я начал упадать духом, боясь, что мы можем уйти от преследования. Солнце находилось уже несколько времени под горизонтом; паруса гнавшегося за нами судна начали очерчиваться неявственно; наконец, все исчезло во мраке, и мы в течение двух часов вовсе не видели судна.
Я ходил по палубе с Грином и капитаном. Последний был в большом беспокойстве; он надеялся составить себе состояние и потом удалиться от трудов и забот морской жизни в какой-нибудь безопасный уголок западных штатов, устроить там небольшую ферму и вести жизнь частного человека. «Потому что я охотно сознаюсь, — прибавил он, — что жизнь эта, как видно, немногим лучше разбоя на большой дороге».
Не знаю, были ли нравственные чувства капитана вызваны приближавшейся опасностью, но скажу только, что, если читатель припомнит некоторые места истории моей жизни, он часто встретит и у меня подобный образ мыслей.
Оба капитана и старший штурманский помощник отправились в каюту, оставив меня на левом шкафуте против грот-мачты.
Они считали, что совсем разлучились уже с погоней, и потому совещание было весьма серьезнее и состояло в том, какой курс им лучше взять.
Глядя на них, я полагал, что все мои надежды на избавление из плена кончились, и думал уже о том, как бы мне попасть в Нью-Йорк.
