– Ничего нет ни в бронхах, ни в легких, это просто воспаление гортани.
Теперь я начинаю чувствовать все то, что доктор предвидел. Значит, бронхи и легкие поражены. О, это еще ничего, или почти что ничего. Фовель прописал йод и мушку; конечно, я стала испускать крики ужаса, я предпочитаю сломать руку, чем допустить горчичник. Три года тому назад в Германии один доктор на водах нашел у меня что-то в правом легком. Я очень смеялась. Потом еще в Ницце, пять лет тому назад, я чувствовала как будто боль в этом месте, я была убеждена, что это растет горб, потому что у меня были две горбатые тетки, сестры отца, и вот еще несколько месяцев тому назад на вопрос, не чувствую ли я там какой-нибудь боли, я отвечала: «нет». Теперь же, если я кашляю или только глубоко вздыхаю, я чувствую это место направо в спине. Все это заставляете меня думать, что, может быть, действительно там есть что-нибудь… Я чувствую какое-то самоудовлетворение в том, что не показываю и вида, что я больна, но все это мне совсем не нравится. Это гадкая смерть, очень медленная, четыре, пять, даже, быть может, десять лет. И при этом делаются такими худыми, уродливыми.
Я не особенно похудела, у меня только вид утомленный, я сильно кашляю и дышать трудно.
Случалось ли вам начать говорить или писать, что вы больше не верите чему-нибудь, чему прежде верили… и пока вы говорите: «И сказать только, что я была в этом убеждена»! – сразу вернуться к прежним мыслям, опять поверить или, по крайней мере, сильно усомниться? В одну из таких минут я сделала эскиз картины. В ожидании художника модель – маленькая белокурая женщина -сидит верхом на стуле и курит папироску, глядя на скелет, в зубы которого он воткнул трубку. Платье разбросано по полу налево, направо ботинки, открытый портсигар и маленький букетик фиалок. Одна нога пропущена через спинку стула, женщина оперлась на него локтями и подпирает рукою подбородок. Один чулок на земле, другой еще висит на ноге. Это очень хорошо выходить красками. Кстати, я делаюсь колористкой. Я говорю это, смеясь, но, шутки в сторону, я чувствую краски и нельзя даже сравнивать мои этюды за два месяца до Монт-Дора и теперь.
Вы увидите, что найдется множество вещей, привязывающих меня к жизни, когда я уже буду ни к чему непригодна, когда я буду больна, отвратительна!
Четверг, 24 октября. Показала Жулиану картину, написанную в Монт-Доре. Он, конечно, нагрубил мне, говоря в то же время, что некоторые современные художники нашли бы, что это очень хорошо, что это смесь Бастьен-Лепажа и Бувена, что это, соединенное с несколько более усиленной работой, дало бы почти хорошую картину, в ней есть интересные вещи, но что я пишу, «как палач».
Что касается модели перед скелетом, то это задело его за живое. Он сказал, что это «положительно то. что следует», что это грубо, отталкивающе, а я прибавила:
«Да, это отталкивает и именно поэтому-то это хорошо, это сама природа». – «Только вы не можете подписаться под этим,- добавил он.- Это произвело бы скандал. Но, черт возьми, как это хорошо! Я не говорю, что вы сейчас же сделаетесь известным живописцем, но, конечно, вы прославитесь с этой… оригинальной изобретательностью…» Эта картина заставит кричать, особенно если узнают, что эта женщина, молодая девушка.
Среда, 10 ноября. Ужасно работать без устали в продолжении трех лет и прийти к заключению, что ничего не знаешь!
Четверг, 11 ноября. Приходил Тони, и когда я ему рассказала о своем упадке духа, то он ответил, что это доказывает, что я не слепа, и советовал мне снова приняться за этюд, вообще продолжать занятия.
Конечно, это показывает, что я знаю теперь больше, чем прежде, ибо вижу все яснее. Но как мне грустно! Как я нуждалась в ободрении! Я сделала себе плащ с монашеским капюшоном для мастерской, когда приходится занимать место около окна, откуда адски дует. Итак, у меня монашеский капюшон, а это всегда приносит мне несчастье. Я плакала под этим несчастным капюшоном так, что добрая 3., которая подошла посмотреть, не шучу ли я, была совсем поражена. Я хочу сделать картину, представляющую изгнание монахов. Поэтому я пошла к капуцинам на улице Sante, и три оставшихся монаха все мне рассказали и показали место несчастия. Я предложила мое гостеприимство двум монахам в Ницце. Надеюсь, что они не воспользуются приглашением.
Вторник, 21 декабря. У меня нет больше шума в ушах, и я слышу очень хорошо.
Четверг, 23 декабря. Так как было поздно, я оставила портрет и стала делать эскиз, потому что я постоянно ищу для Салона. Приезжает Жулиан и находит, что это очень красиво, тогда я иду провожать его в переднюю и спрашиваю, может ли это быть полезным для моего дела. Конечно, очень хорошо, но только сюжет такой спокойный, подобающий молодой девушке, а он думал, что я выберу что-нибудь другое. И потом он упрекает меня чуть не в десятый раз, что я не делаю портрета m-me N. на большом полотне, в платье, одним словом, для выставки. Надо сказать, что эта скучная вещь повторяется каждый раз при разговоре о Салоне. Но чтобы вы поняли впечатление, производимое на меня этим предложением, надо сказать, что этот портрет мне не нравится и не занимает меня; модель не имеет ничего захватывающего, я его сделала потому, что обещала в одну из минут излияния; эти идиотские излияния заставляют меня отдавать все, да еще ломать себе голову над вопросом, не могу ли чего-нибудь дополнительно предложить и как доставить какое-нибудь удовольствие кому бы то ни было, всем на свете. И не думайте, что это случается со мною изредка! Почти всегда так, исключая только, если мне уж слишком надоедят… да и тогда тоже.
Это даже не качество, это у меня в натуре- стремиться сделать всех счастливыми и связывать себя этою глупою мягкостью. Вы этого не знали, и я считалась эгоисткой, ну так примирите-ка все это…
Нужно же было быть такой безумной и думать, что мне хоть мне что-нибудь удастся!
О, ничтожество! Теперь все отравлено, и при мысли о Салоне мне хочется кричать. Так вот чего я добилась после трех лет работы!
«Надо быть феноменом», – говорил Жулиан, но я не могла. Вот прошло три года, а что я сделала? Что я такое? Ничто. То есть я хорошая ученица, и это все; но где же феномен, блеск и треск?
Это поражает меня, как великое неожиданное бедствие… а истина так ужасна, что мне бы хотелось думать, что я преувеличиваю. Живопись меня останавливала; пока дело шло о рисунке, я приводила профессоров в изумление; но вот два года, что я пишу: я выше среднего уровня, я это знаю, я даже выказываю удивительные способности, как говорит Тони, но мне нужно было другое. А этого нет. Я поражена этим, как сильным ударом по голове, и не могу коснуться этого места даже кончиком мысли, не причиняя страшной боли. А слезы-то!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
