А больше и сказать не успела — поспешила вниз, на нетерпеливый стук.
Девицы на Алену покосились. Но сразу и успокоились. Они-то пышные, щекастые, дородные, а она — махонькая, тощенькая, хотя, если приглядеться, и спереди и сзади всё есть, что у бабы должно быть. И личико — с кулачок, да и то прячет… Не соперница, нет, гостя не перебьет! Зачем только прибрела?
— Сюда, сюда, Петр Алексеич!
Алена беззвучно ахнула.
Таки приехал!
Когда встречали посольство — Алена его и не приметила. А встретили знатно. Генерал-губернатор Эрик Дальберг и точно сказался больным, но и без него народу хватило. Навстречу посольству, ехавшему на санях, послали кареты и в каретах довезли до Песочных ворот, что у Песочного бастиона. Там стоял батальон шведской пехоты в полном военном наряде, а возле теснились горожане. Торжественный поезд под шестнадцать пушечных выстрелов втянулся в город, но недолго там задержался. Проехало посольство по Известковой улице, через рынок на Ратушной площади и дальше — по Господской, да и было выпровожено через Карловские ворота из крепости прочь, уже всего под девять пушечных выстрелов.
Посольство разместили на постоялом дворе Мермана и в близлежащих домах, а двор Мермана был напротив пристани, где суда разгружались, и получился как бы хитрый намек — поскорее бы вам, послам, отселе убираться…
Они и рады бы убраться, но переправиться через реку Двину помешал ледоход. По льду на санях — так не успели. А пока можно будет плыть в яхтах и барках — жди! Вроде совсем чистая вода, а лодочники разумно говорят, что лед с верховий еще движется, и даже могут точно назвать — откуда именно. Впрочем — поди проверь…
Обо всем этом Алена вроде и знала, как все горожане, да как-то не задумывалась, пропускала мимо ушей. И вдруг оказалось, что надо было слушать всю ту околесицу, которую фон Рекк плел насчет русского царя!
Царь же вошел в услужливо распахнутую дверь, поклонился приподнявшим зады над стульями зазорным девкам, и молвил по-немецки:
— Добрый вечер, барышни мои!
Следом втиснулся Алексаша Меншиков, успевший за эти годы каким-то образом приблизиться к государю — не иначе, кого неразумного выследил и схватил…
— Вот, гляди, Петр Алексеич, — сказал он по-русски, — выбирай! Не бойся — девки чистые. Сколько ж можно без баб!
— Да, пожалуй, что с самого Пскова постимся, — отвечал государь, с великим любопытством глядя на немок, да и они вовсю уставились на него, долговязого.
И вдруг поняла замершая в уголке Алена, что он сейчас, пожалуй, и красив…
Давно она не видала Петра Алексеича — и когда же это было, что она ему выдранный с мясом рукав станового кафтана на место вшивала? И было ли? Последний раз мелькнуло перед ней царское личико в тот самый день, когда государь, собравшись в Архангельск, с Дунюшкой торопливо прощался. Он ее ровнешенько на год моложе — тогда ему, выходит, должен был двадцать один годок исполниться, а глядел он, тощий да узкоплечий, совсем отроком юным. Теперь же ему двадцать пять скоро будет — выходит, самой Алене уж двадцать шесть? Господи Иисусе, вот ведь и пролетели молодые годочки…
Похорошел, возмужал Петр Алексеич. Дунюшка-то его еще отроком долговязым любила, а ныне вширь малость раздался, не пухлость в лице, а приятная округлость… Ишь ты!
Дуры же немки не столько на лицо глядели, сколько на кафтан, и Алексаша это заметил.
— Ничего, дайте срок! — сказал он им по-русски. — Возвращаться будем одетые на парижский лад! У вас же тут, в вашей Риге, не принарядиться толком…
— Да и поташные деньги нас только в Амстердаме ждут, — усмехнулся государь. — До того времени следует ефимки-то поберечь. Ты как с девками сговорился, Алексаша? Дорого не запросят?
— Петр Алексеич! — весело и в то же время с жаром воскликнул Меншиков. — Да хоть бы ты купил весь этот дом с рухлядью и с бабами — десятой части расходов Франца Яковлевича не выйдет! Не скупись, отведи душеньку, разговейся! Девки ласковые, чистые! Стол вон накрыли! Вели — я тебе водочки анисовой налью, сыру пармезану отрежу. Пиво тут у них доброе, сам пробовал, можно за дорогими конфектами и сахарами послать.
— Анисовой? — Государь явно заинтересовался. — Любо!
Меншиков подтолкнул фрау Эльзу к столу — спроворь, мол, как надо…
Царю налили, дали рюмку на тарелке красивой Лизхен — поднести. Он выпил, поцеловал Лизхен в губы, но кратко.
— Не угодила? — спросил Алексаша. — Ну, стало быть, мне угодит, а тебе иная услужит.
И сам себе плеснул анисовой.
Петр Алексеич подсел к столу, взял маленький пирожок, разломил, понюхал.
— Скоромное, Алексаша. Пост-то еще не кончился.
— Ну так и пармезан — скоромное. Однако нельзя ж не закусывать! Пить без закуси — вот подлинный грех, его тебе Ивашка Хмельницкий так просто не отпустит!
Алена из своего уголка дивилась — никогда она таким государя не видела. Сколько помнила — всё у него на ходу, всё впопыхах, налетит, улетит, а тут на тебе — расселся…
Государь быстро съел скоромный пирожок.
— С салом и с луком, — сообщил. — И луку больше.
Алексаша уселся на самый большой стул, за юбку притянул к себе Лизхен, обнял за стан, усадил на колени.
— Выпьем, закусим, отведем душеньку! — провозгласил он.
И, словно в ответ, девица заиграла на своей домре, запела пресерьезным тоненьким голоском. Но как бы для себя пела: хочешь — слушай, хочешь — нет.
Государь взял руками с блюда пузатую копченую рыбешку, каких в Риге очень любили, но не укусил, а задумался.
— Слышь, Данилыч, а не взять ли нам таки того морского зверя коркодила, что в аптеке видели? — спросил вдруг он. — Коркодил хоть и невелик, а сделана чучелка славно.
— Побойся бога, Петр Алексеич, старый хрен аптекарь за него запросил немилосердно. Коркодилов-то в Европе мы, чай, найдем немерено! И подлиннее рижских. Нешто это коркодил?
Меншиков, выпустив на минутку из объятия девку, показал руками длину не более аршина.
— Шавка подзаборная, а не коркодил! Погоди, государь, я тебе в Амстердаме такого за те же деньги сыщу, что с тебя ростом станет!
Петр Алексеич рассмеялся.
— И рыбу-свертфиш купим, и мух сушеных на булавках! Тут-то разве товар? А цены? Вот я шпагу со шпажным поясом золотным сторговать хотел — десять золотых просили за одну лишь шпагу! Там шпаги были доброй стальной работы, я уж за золоченой и не гнался, а посеребренную хотел. На семи бы золотых сошлись, да купец уперся, я осерчал…
— Семь золотых за шпагу? Столько-то можно, — позволил государь. — Но не тут. Ты сам моей казной ведаешь — сам в Амстердаме денег на шпагу и возьмешь. А шпажный пояс ременный купишь. А до того времени, Алексаша, пояса-то затянем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
