Чтобы его изготовить, обезьяночеловек брал бесформенный кусок камня и как бы видел в нем будущее орудие: в его мозгу уже был образ этого орудия, оно заставляло обезьяночеловека мыслить.
Рубило можно считать в какой-то мере и первым произведением искусства. Как говорил Роден, берется камень и отсекается все лишнее. Наш известный скульптор-антрополог М. М. Герасимов рассказывал мне, как из тысячелетия в тысячелетие совершенствовались ручные рубила, они отделывались все тщательнее, становились изящнее и красивее. Так, по мнению Герасимова, впервые возникло и проявилось чувство прекрасного.
Человек не рождается с готовыми, унаследованными от предков рефлексами к изготовлению тех или иных орудий. Он получает свои навыки от других людей. Само существование ручного рубила, существование формы, которая в природе не встречается, предполагало и зачатки нового, более высокого общения между предками человека, передачу навыков, обучение.
И еще одна очень интересная подробность. Побочный продукт обработки кремня — огонь. Сверкающие искры, которых боится все живое. Боялся их, наверное, и обезьяночеловек. И, может быть, ударяя камнем о камень, он даже старался сделать так, чтобы искры не выскакивали и не кусали его ладонь. Но тогда удар оказывался бесполезным: орудия не получалось. И человек снова бил камнем о камень и возбуждался при виде вылетающих искр, привыкал к ним, начинал радоваться им и с удовольствием работал при свидетелях, чтобы поразить их своим владычеством над маленькими молниями.
И второй силой, которую после камня приручил человек, стал огонь. Человек зажег свой первый костер у входа в пещеру. И все его враги, все его страхи и тревоги отступили на несколько шагов от прирученного огня, отпрянули в темноту.
Первый костер, наверное, зажегся не от этих искр. Человек, видимо, получил огонь из другого источника (может, то было дымящееся лесное пожарище). Но работа с кремнем постепенно приучала человека к огню.
И, возможно, то, что мы называем в людях «искрой Божьей», происходит от искр, которые возникали под руками обезьяночеловека и которых он так боялся. Ведь без искры ничего настоящего не получится.
3
И вот «выключатели» прибыли на место. Свет в лагере начинает мигать — сигнал ко сну. Оськин в отчаянии: не удастся дослушать Седьмую симфонию Бетховена.
А весь лагерь уже спит. Спит в своей палатке наша певица Наташа Юдочкина. Ее больше всего утомили костры: ведь она не пропускала ни одного.
Наташа появилась у нас сначала в виде неведомого адресата многочисленных писем. Письма шли, накапливались, а Наташа не приезжала. Мы знали, что за лето она успела побывать уже в двух экспедициях: в Гнездово под Смоленском и в Киргизии. Но обилие писем, ожидавших ее, и жажда побывать на самых разных раскопках уже создавали в нашей фантазии образ этой студентки.
Наташа так спешила к нам, что по дороге из Кзыл-Орды потеряла рюкзак. Свой первый день в отряде она провела в поисках рюкзака. Мы живо представляли себе фантастическую картину: по пустыне во весь опор мчится наш экспедиционный «козлик», а от него вскачь, как перекати-поле, несется сбежавший рюкзак. И чем-то это еще больше расположило нас к Наташе. Мы сразу же приняли ее как свою.
Наташа знала наши песни, много слышала о каждом из нас. Она заранее успела полюбить нашу экспедицию. Увидев находки, кропотливый труд, который отвечал ее представлениям о настоящей археологии, она не разочаровалась, и нам с ней было легко и весело. Чувствовалось, что археология — ее призвание.
Совсем по-другому получилось у ее соседки по палатке Иры — девятнадцатилетнего рентгенотехника с Урала. Иру привлекла на раскопки романтика в ее чистом виде. Еще зимой девушка специально ездила в Москву, уговаривала Толстова, чтобы тот взял ее на раскопки, уверяла его, что не может жить без Хорезмской экспедиции. Но Толстов ей отказал. Видимо, ему уж очень странной показалась любовь к экспедиции, слишком пылкая и не связанная с каким бы то ни было интересом к науке.
Однако Ира накопила денег на дорогу и прилетела в Нукус. Она так просилась, так умоляла, так трогательно клялась в любви к науке, что наши сотрудники наконец сжалились и взяли ее с собой.
И вот девушка с большими черными глазами, сверкавшими каким-то отчаянным блеском, оказалась в нашем отряде.
Мы не знали, куда ее приспособить. Дать ей в руки нож и кисточку и позволить расчищать погребение мы боялись. Восторженная девица сгоряча могла все испортить. Да и некуда было ее ставить: сотрудников достаточно.
Ира готова была отбрасывать отвал, работать на транспортере, но разве она могла сравниться с нашими землекопами! Да и неловко как-то было поручать девушке такую тяжелую работу.
Дать ее в помощь поварихе? Ира не умела и не хотела готовить.
На складе ей тоже делать нечего, хозяйственников у нас хватает.
Вот и бродила она как неприкаянная по лагерю и по курганам. Однажды пришла ко мне на курган, уселась рядом и драматическим шепотом сказала:
— Валентин Дмитриевич, рассказывайте как можно скорее и как можно больше о скифах.
Я был занят расчисткой погребения и не знал, как избавиться от энергичной посетительницы.
Тогда Ира затеяла со мной разговор о книгах. Читала она много и сумбурно. В ее чтении не чувствовалось цели, и, хотя она интересовалась всем на свете, какого-то определенного интереса у нее не было.
Последние книжки, которые она прочитала, были «Персидские письма» Монтескье и «Остроумие и подсознательное» Фрейда.
— Ира, — спросил я совершенно серьезно, — а вы читали одну толстую книгу, в которой каждая строчка пронизана любовью к человечеству?
— Какую? — с жадностью спросила Ира.
— Поваренную, — невозмутимо ответил я. — Раскройте ее на любой странице, и повсюду вы встретите удивительно сердечные слова: «Чтобы было вкуснее, возьмите не пять, а шесть яиц, прибавьте майонеза…» Какой гуманизм, Ира, не правда ли? Советую вам изучить эту книгу, и тогда вас возьмут в любую экспедицию.
— Такой совет я слышу первый раз в жизни, — возмутилась Ира.
Она томилась без работы, и наконец Наташа приспособила ее вытаскивать из кургана ведра с землей.
Может, мы были в чем-то к ней несправедливы, но ее романтика без малейшей примеси деловитости и здравого смысла прямо-таки ставила нас в тупик. Тем более что Ира появилась у нас в самые напряженные дни.
— Почему же вы все-таки поехали, если Сергей Павлович вам отказал?
— Он улыбнулся, когда я выходила из кабинета, — ответила Ира.
Впрочем, удовлетворив свое желание, она уже рвалась в еще более романтические, как ей казалось, края. Она расспрашивала Юнисова о крокодилах и пирамидах, о том, к кому надо обратиться, чтобы поехать в Египет с археологами. Ее черные глаза по-прежнему сверкали отчаянным блеском. И она уехала от нас на поиски чистой, ничем не омраченной романтики, сказав на прощанье: «А все-таки вы хорошие, и я вас всех люблю».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
