арматуры, труб и балок, пока наконец не добирается до подвалов, где прячутся безмолвные или вопящие, погруженные в молитву или пьяные люди, которых либо милостиво убивает сразу, в первую же минуту, либо заставляет медленно умирать под грудой щебня, который не успевают разгрести вовремя. Я видел это и желал убивать, не испытывая в те минуты ничего, кроме всепоглощающей ненависти к этому рокотавшему моторами небу, которое терзало город и его обитателей. Повторяю: я приучался к этому впервые. Ни на одной из своих войн, ни в одной из адских переделок я не знавал чувства ненависти столь беспощадного и тщетного — ненависти ко всему, что рождалось и дозревало на этом испанском полигоне надвигающейся мировой войны.
А ведь это было только начало. Подходил к концу третий месяц фашистского мятежа против Республики. Для меня же, завершался первый месяц войны.
Сначала меня хорошенько прощупали, кто таков и что за доброволец. Объяснять пришлось долго, но мне поверили. И сразу отправили в Альбасете, где формировалась Интернациональная бригада. Однако на полное укомплектование этой части времени не хватило. Четыре колонны четырех генералов двигались на Мадрид, и Франко обещал миру, что возьмет столицу 7 ноября, в день девятнадцатой годовщины Октябрьской революции. Поэтому прямо из учебного лагеря в Альбасете наши едва укомплектованные роты и батальоны начали перебрасывать на самые горячие участки: на рубежи реки Мансанарес, в королевские сады и Университетский городок.
Я попал в роту, называвшуюся Балканской, которой командовал австриец, комиссаром был украинец, и в которой говорили еще на восьми языках. Штурм города, терзаемого бомбовыми ударами, продолжался с первых дней ноября. Сначала мы защищали Французский мост, где личный состав роты сократился на одну пятую. Потом в Каса-дель-Кампо отстаивали каждый метр земли, и мне уже не счесть и не вспомнить потерь. Помню, на нас шли цепи африканского легиона, двигались танки и в течение пяти минут погибли пять человек, пытавшиеся остановить их динамитными патронами, а потом под наши радостные возгласы эти машины горели вместе с экипажами.
С шестого ноября мы занимали оборону в Университетском городке, среди опустевших клиник, белых зданий и великолепных садов. В течение десяти дней мы не давали себя оттеснить, на одиннадцатый отбили несколько больничных корпусов и взяли в плен двадцать восемь человек. Не знаю, долго ли они прожили, но, пожалуй, дольше, чем те из нас, кто попадал в руки противника. Наверняка, дольше, и думаю, что кто-либо из их числа, возможно, вспоминает и поныне те дни, о которых я говорю. Франко четырежды менял сроки взятия города и наконец замолчал, словно выдохся. На нашем же участке несколько дней царило относительное затишье.
Следовательно, с 17 ноября мы стояли лицом к лицу: часть Пятого полка испанских коммунистов, три роты Интербригады — и батальон рифов, который сменил основательно потрепанный полк африканского легиона.
Под вечер семнадцатого числа рифы предприняли еще одну попытку прорвать нашу оборону. В районе анатомического театра дошло до рукопашной, заработали штыки и ножи, и все-таки мы даже малость продвинулись вперед.
С этого вечера стало по-настоящему тихо. Мы были так близко друг от друга, что «юнкерсы» нас не трогали, боясь попасть в своих. У нас воцарилось спокойствие, и тогда же появился на ничейной земле сухонький старичок, седой, как одряхлевший тюлень. Копошился он, совсем не прячась, был словно подслеповат и тугоух. Рифы постращали его несколькими выстрелами, он не испугался. Не услыхал, и как мы его окликали. К вечеру скрылся в подвале анатомического театра.
По-прежнему было тихо.
Девятнадцатого на рассвете с той стороны раздались всего два или три выстрела. Мы молчали. Я тогда стоял на посту неподалеку от анатомического театра. Утро было туманное, и вдруг впереди, прямо перед собой, я увидел этого старика: он волок за ноги труп Вичо, болгарина из Бургаса, молодого и красивого парня из тех, что одинаково хорошо поют, пляшут и воюют.
Я свалил старика на землю, ударил. Он почти не защищался, не понимал, за что его бьют. Старик принялся объяснять, брызгая слюной и тряся головой, что он просто сторож при анатомическом театре и что собирает в морг трупы тех, что помоложе да помускулистей, чтобы в анатомичке (когда там возобновится работа) имелся достаточный запас трупов, необходимых для науки и занятий со студентами. Я прогнал его, и мы занялись похоронами Вичо.
У Вичо было спокойное лицо и аккуратная ранка над переносицей. Это был уже седьмой наш боец, получивший пулю в голову на протяжении этих последних дней затишья.
Схоронили двадцатилетнего болгарина рядом с другими во дворе терапевтической клиники, у великолепной цветочной клумбы.
А потом я попросил у капитана Гульды отпуск на сутки. Хотелось попросту побыть в тылу, потолковать с людьми, выпить винца побольше, чем это было возможно на передовой. Хотел повидать семейство Хименесов, но вернулся в роту, никого не повидав, и отпуска этого полностью не использовал. Снова явился к капитану Гульде с особой просьбой. Я напомнил ему о том, что было уже известно всем и о чем сам он знал не хуже нас. За последние спокойные дни погибло семеро наших от прямого попадания в голову. А это могло означать лишь одно: между нами и противником, на ничейной земле, промышляет какой-то меткий охотник. Я попросил, чтобы мне разрешили заняться этим одиночным стрелком.
Капитан Гульда, одуревший от усталости и бессонных ночей, пожал плечами в ответ. Повторил общеизвестную сказочку о том, что, во-первых, любой риф бьет ласточку влет, а во-вторых, любой риф, отправляющийся на встречу со смертельным врагом, берет с собой лишь один патрон, поскольку больше ему для расправы не требуется.
Мне не хотелось этого слушать. Я прервал капитана, повторил просьбу. Тот рассердился, закричал, что не допустит никаких ковбойских выходок. Я гнул свое. И поддержал меня в конце концов комиссар Максименко, украинец из-под Тернополя, человек угрюмый, но мудрый. Капитан уступил.
В ту ночь — с 19 на 20 ноября — не было ночи над Мадридом. С семи часов вечера продолжался непрерывный налет тяжелых машин, и от стоящего над городом зарева у нас на передовой было светло, как при полной луне. При таком свете легко было стать мишенью даже для среднего стрелка.
Капитан Гульда назвал меня идиотом. Конечно, не без основания. Если снайпер дежурил и ночью, если, к примеру, их было двое и они подменяли друг друга, то я наверняка отправлялся на собственные похороны. Однако те семеро погибли в дневное время. Я долго прикидывал, где, в каком месте следует искать этого стрелка, охотившегося за нашими головами.
