Мистер Бальфур произносил речь перед большим собранием, когда я вошел. Все присутствующие встали при моем появлении и приветствовали меня громкими криками. Спикер палаты общин торжественно представил меня аудитории. С тех пор все мои выступления проходили при огромном стечении народа. Пять-шесть тысяч избирателей — сплошь мужчин, — живо заинтересованных и сведущих в политике, набивались в шикарнейшие залы, где в президиуме обычно сидели, в качестве группы поддержки, и партийные бонзы, и старейшие члены парламента! Так повелось с тех выборов и продолжается вот уже целое поколение. Два дня я провел у мистера Чемберлена в Хайбери. Один из них он пролежал в постели, но после того, как меня повозили по Мидленду, где я выступил на трех митингах, он пригласил меня к ужину и, будучи в превосходном настроении, угостил портвейном 1834 года. Три недели длилось то, что можно назвать моим триумфальным шествием по стране. Меня отправляли в самые неблагоприятные для партии округа, и я поспособствовал многим победам. Мне было двадцать шесть лет. Стоит ли удивляться, что я считал, будто достиг всего? Но, к счастью, жизнь не так проста и прямолинейна, иначе мы слишком быстро добирались бы до ее финала.
Мне все же предстояло сделать еще два важных шага. Во-первых, надо было собрать достаточно денег, чтобы иметь возможность полностью посвятить себя политике и не отвлекаться ни на какую другую работу. Гонорар от продажи «Войны на реке» и двух сборников моих военных корреспонденций из Южной Африки плюс десятимесячное жалованье в «Морнинг пост», которого набралось уже две с половиной тысячи фунтов, в сумме сделали меня обладателем более четырех тысяч фунтов. Сейчас открывалась возможность приумножить этот запас. Я намеревался всю осень и зиму выступать с лекциями в Англии и Америке. Английский мой тур начинался сразу же по окончании выборов. После того как мне довелось на протяжении пяти недель ежевечерне произносить речи, я подрядился делать то же самое уже в течение двух с половиной месяцев с недельным перерывом для морского путешествия за океан. Лекции в Англии прошли успешно. На первой из них председательствовал лорд Вулсли, на последующих же лекциях, которые я читал, переезжая из города в город, во всех трех частях Британии, меня представляли публике виднейшие местные деятели. Самые большие залы бывали переполнены, и публика с большим сочувствием внимала моим рассказам, сопровождаемым показом диапозитивов, о войне, о моих похождениях и моем побеге из плена. Редко когда мне случалось зарабатывать меньше ста фунтов за один вечер, чаще же сумма бывала гораздо большей. В зале Филармонии в Ливерпуле выручка моя превысила триста фунтов. Всего же за ноябрь я с легкостью положил на банковский счет четыре тысячи фунтов, проехав из конца в конец чуть ли не полстраны.
Сессия парламента должна была открываться в первых числах декабря, и мне не терпелось занять мое место в палате общин, но вместо этого мне предстояло пересечь океан для выполнения моих обязательств по ангажементу. В совсем другую атмосферу окунулся я в Соединенных Штатах. Я был удивлен, убедившись, что такие гостеприимные и дружески расположенные американцы, говорившие со мной на одном языке и, как казалось, думавшие в основном так же, как и мы, вовсе не разделяли нашего энтузиазма в том, что касалось войны в Южной Африке. Более того, преобладало мнение, что буры правы, а уж ирландцы вообще не скрывали своей враждебности. Аудитория менялась от места к месту. В Балтиморе в зале, вмещавшем пять тысяч, собралось лишь несколько сотен человек. В Бостоне же была устроена настоящая пробританская демонстрация, и даже на подходе к Тремонт-Холлу толпился народ. На сцене стояли триста членов Англо-американского общества в красных мундирах, и все выглядело очень торжественно. В Чикаго я был встречен громкими возмущенными криками. Однако, отпустив несколько шуток, в том числе и на собственный счет, и искренне отдав должное мужеству и великодушию буров, я утихомирил аудиторию. В общем, подружиться с американцами мне не составило труда. При всем их критическом отношении, они люди цивилизованные и доброжелательные.
Куда бы я ни приезжал, всюду мне оказывали помощь выдающиеся американцы. Вечера мои вели мистер Бурк Кокрейн, мистер Чонси Депью и другие ведущие политики, а первую мою лекцию в Нью-Йорке освящал своим присутствием не кто иной, как сам Марк Твен. Этот овеянный славой товарищ моих юных лет произвел на меня глубочайшее впечатление. Он был тогда уже очень стар, белоснежно сед и сочетал величественное благородство с восхитительной живостью беседы. Разумеется, мы заспорили о войне. В несколько приемов Твен загнал меня в цитадель: «Права она или не права, это моя страна»[55].
— Ах! — воскликнул старый джентльмен. — Когда несчастная страна сражается за свое существование, я согласен. Но это не ваш случай.
Однако я думаю, что сумел завоевать его симпатию, ибо он любезно подписал мне все тридцать томов своих сочинений, украсив первый из них надписью, содержавшей, как мне показалось, вежливое предостережение: «Творить добро — благородное дело, учить творить добро — дело еще более благородное, причем легкое».
Вся эта холодноватая сдержанность осталась позади, как только я пересек канадскую границу. Здесь опять меня встречали восторженные толпы, к которым я уже привык на собраниях дома. Но, увы, лишь десять дней я мог провести в столь воодушевляющей атмосфере. В середине января я вернулся в Англию, где возобновил свое турне по городам. Где я только не побывал! В Ольстер-Холле меня представлял публике достопочтенный лорд Дафферин. Он был несравненным мастером изысканного комплимента. У меня и сейчас, кажется, звучит в ушах его старомодный выговор:
— И этот юноша в возрасте, когда его ровесники еще только-только встали из-за парты, повидал столько сражений, сколько не видала и половина европейских генералов!
Раньше такая мысль мне и в голову не приходила. Это было хорошо сказано.
К окончанию моего турне, пришедшемуся на середину февраля, я был совершенно измучен. Более пяти месяцев я почти каждый вечер, за вычетом воскресений, а иногда и дважды в день, говорил по часу и более и беспрестанно колесил по стране, перемещаясь главным образом ночью и редко когда ночуя дважды в одной и той же постели. И это после года маршей и боев, когда о крове и постели и помышлять не приходилось. Но итог был впечатляющим. У меня собралось почти 10 тысяч фунтов. Я обрел независимость, мог не беспокоиться о будущем и в течение многих лет заниматься только политикой. Десять тысяч фунтов я отослал старому другу моего отца сэру Эрнесту Касселу со следующей инструкцией: «Паси овец Моих»[56]. Что он и делал весьма разумно. Они не множились слишком быстро, но стабильно тучнели, и ни одна из них не околела. Год за годом они давали приплод, правда не столь многочисленный, чтобы на него жить. Ежегодно я съедал овцу-другую, так что мало-помалу отара моя уменьшалась и через несколько лет от нее остались рожки да ножки. Но пока она у меня была, я горя не знал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
