— Но не эта же?
— Конечно, она самая! Моя дочь Кати.
Тут Коловотки в пылу восторга соскочил с экипажа и бросился прямо к Катице, собираясь поцеловать ее.
— Ой, душечка моя, коханочка! — затараторил он по-словацки, а закончил по-венгерски: — Я твой жених, Коловотки, правая рука Маннль-Хейна.
К счастью, у Кати тоже была правая рука, и она так ударила ею по щеке «правой руки» Маннль-Хейна, что просто удивительно было, как эта маленькая ручка сумела отвесить такую звонкую пощечину.
— Он с ума сошел?! Папа, папа, помогите!
Коловотки, пыхтя и отдуваясь, пытался все же, несмотря на пощечину, обнять Катицу за талию и поцеловать; девушка визжала, царапалась, отталкивала его. Старого же Апро эта история одновременно и развеселила и раздосадовала.
— Эй, что ты там орешь, словно с тебя сдирают кожу! Ведь не съест же он тебя. А ты, Коловотки, не цапай девушку и не валяй дурака, иначе я рассержусь. Ты не со служанкой имеешь дело, слышишь? То, что получил, то твое. А теперь прекрати это, Коловотки, не тот ты выбрал способ, верь мне.
И, сказав это, он дружески положил свою большую ладонь на плечо Коловотки, чтобы утихомирить его.
Тот обернулся, а Катица, воспользовавшись моментом, ускользнула от него и выбежала из комнаты.
Коловотки, словно одурманенный, смотрел ей вслед. Как колыхалась ее божественная талия над бедрами! Одна из льняных ее кос распустилась в потасовке и, когда Кати убегала, с шелестом билась о нижнюю оборку ее перкалевой юбки — настолько длинные волосы были у девушки.
— Она моя, — запальчиво произнес парень. — Вы обещали мне свою дочь. Разве не так, а?
И он вперил дикий взгляд в лицо господину Апро.
— Что же, она и будет твоей, — заверил тот спокойно и серьезно, — но умерь свой пыл и не бросайся на нее, как голодный на кашу. Ведь женщины такой уж народ: они и в грош не ставят тех, кто слишком за ними волочится. А ты держись так, приятель, словно тебе до нее и дела нет.
Коловотки послушался совета, насколько это было в его силах, потому что трудно голодающему смотреть на красное яблочко, знать, что оно твое, жаждать отведать его, но так и не вкусить. Тот не человек, кто устоит. Но тот, кто не устоит, — пропал.
Некоторое время Коловотки даже не разговаривал с Кати, только ежечасно подолгу останавливал на ней влюбленный ласковый взгляд. Кати же оставалась ко всему бесчувственной, как алебастровая кукла.
Коловотки, оставаясь один, в ярости скрежетал зубами, божился, что больше не взглянет на нее, но не выдерживал, и стоило ей пройти мимо, как он старался украдкой от всех ущипнуть ее. Однако то, что он считал интимной сладостной тайной, строптивая девушка тотчас же предавала гласности.
— Да не приставайте же вы ко мне, Коловотки! Что вам надо? Оставьте меня в покое!
Это означало, что она не желает никакого сближения, никакой интимности. Это был отказ, не оставляющий ни малейшей надежды.
В таких случаях подмастерья и ученики, оторвавшись от работы, насмешливо гоготали, а бедняге Коловотки казалось, что он вот-вот провалится сквозь землю. Уязвленный, он целыми днями метался по лавке, рассеянно брался за инструмент, так что обувь, которую он шил, изобиловала так называемыми «слепыми стежками». Он то и дело отзывал старого Апро либо в конторку, либо во двор и возбужденно переговаривался с ним:
— Дольше я этого не вынесу. Дайте совет, папаша, что мне делать? (Он стал называть Апро «папашей», надеясь хоть так приблизиться к Кати.) Я умру от этого, папаша!
— Не бойся, Матяш, — успокаивал его почтеннейший Апро. — Сапожники еще никогда не умирали от любви. Такое бывает только с портными и кондитерами.
— Я не выдержу больше, честное слово, лучше я сбегу, оставлю вас. Но видеть каждый день ее и сознавать, что она меня не любит!.. Нет, лучше я уйду! Да благословит вас бог, папаша!
Он протянул старику руку, а глаза его наполнились слезами.
Его милость Апро перепугался. Новый компаньон много для него значил. С тех пор как он вступил в предприятие, дела мастерской значительно оживились. Апро попытался успокоить его:
— Ну-ну, никакой беды еще нет, Коловотки. Ведь знает тебя она совсем недавно. Ты же здесь всего каких-нибудь несколько месяцев. Что ж за диво, что она тебя еще не любит!
Коловотки вскипел:
— То есть как это «что за диво»? За кого вы меня принимаете, папаша? — И он выпятил грудь. — Разве Матяш Коловотки такой человек, которого и полюбить удивительно?! Я красив, обходителен, умен, чего же ей еще надо? Ведь она не принцесса! А если бы и принцесса? Нет, просто уму непостижимо, что она меня не любит!
Такое случается и с другими, — проговорил сапожник, смущенный и расстроенный.
— Со мною не должно случаться…
— Ну, ты, конечно, существо исключительное, — язвительно обрезал господин Апро, не выносивший спеси и зазнайства. — обратись-ка ты к логике, она друг добродетели, или бросим этот разговор.
— Вот именно, логика! — возразил Коловотки. — До сих пор кого я презирал, тот и меня презирал; значит, та, в кого я влюбился сейчас, тоже должна меня полюбить.
— Ну конечно! Скоро все так и будет! А сейчас довольствуйся тем, что Кати пока никого не любит.
— Вы это точно знаете? — поспешно спросил Коловотки. Сапожный мастер пожал плечами.
— Я, по крайней мере, ничего не замечал.
— И все же у нее есть здесь, наверное, обожатель, — мрачно прохрипел Коловотки; при этой страшной мысли у него даже выпала изо рта чешская фарфоровая трубка. — Я убью этого негодяя, убью! — И он угрожающе поднял над головой кулаки и потряс ими в воздухе.
— С невидимыми призраками воюют только мельники да поэты. Не маши без дела кулаками.
— Я еще доищусь, кто он такой. Я буду смотреть во все глаза, вынюхивать, как сыщик, и найду концы!
— Вот это умно с твоей стороны, если только существует кто-то. Но если его нет, тогда терпеливо жди — таков мой тебе совет. Время, Коловотки, главное, оно все улаживает.
— Ах, подите вы к черту в пекло со своим временем! — вспылил Коловотки и добавил с горечью: — Что вы меня отсылаете ко времени? Время — не отец Катицы, оно и не компаньон мой, даже и не сапожник; так чего же ради, хотел бы я знать, время должно помогать мне? Зато вы — отец девушки, вы — мой компаньон, вот вы и поговорите со своей дочерью. Я хочу жениться на ней, точка. Или же я уйду от вас на все четыре стороны, пойду куда глаза глядят.
Итак, Коловотки ничего иного не оставалось, как «наступать на пятки» почтеннейшему Апро, угрожая ему уходом; но девушка упорно противилась, так что Коловотки по-прежнему кормился скудным хлебом надежды.
— Ну, как дела, старина? — вновь и вновь спрашивал Коловотки чуть не каждый день.
— Положись на время, — твердил в ответ Апро.
И время, действительно, помогало, только в обратном смысле, а именно: Коловотки все более и более влюблялся в девушку. Это была уже не любовь, а какая-то лихорадка, смешанная с ревностью.
Его целиком захватило это чувство. У него стало больше глаз, чем у Аргуса; он подозревал каждого, кто хотя бы заговаривал с Катицей: нарядных господ, приходивших к Апро снимать мерку и старавшихся поболтать с девушкой, парней-подмастерьев, работавших в глубине мастерской, гимназистов, лизавших мед снаружи, через стекло витрины; он подозревал даже тетушку Мали, которая часто забирала Кати с собой, — Коловотки буквально пронзал ее взглядом: а вдруг тетушка Мали — это тоже какой-нибудь ухажер, переодетый в женское платье (кстати, последняя догадка отнюдь не была вздорной, так как под носом тетушки Мали действительно росли небольшие усики).
Он примечал все признаки и строил из них мостки либо в рай, либо в ад. То эти признаки говорили за то, что девушка ко всем безразлична, а иногда ему даже казалось, что ее взгляд ласково останавливался на нем (то есть на Коловотки); в другой раз он читал в этом взгляде ненависть. Вздорный математик — любовь: признаки, слагаемые ею, всякий раз дают разные результаты, в зависимости от настроения.
Как было спокойно у него на душе, когда Кати сидела за швейной машинкой, вшивая подкладку в туфли! Машинка стучала однотонно, без перебоев, как пульс здорового человека. Молодые господа приходили, уходили, а машинка все так же стрекотала.
В таких случаях Коловотки даже не оборачивался. Все было в порядке. И машинка говорила: «Ничего неприятного нет».
Девушка обычно была печальной, она уже не пела во время работы, как бывало, и не смеялась, услышав какую-нибудь шутку. С опущенными глазами она сидела за работой, бледная и увядшая, словно больная. Какое же у нее могло быть горе? Что могло скрываться за ее белым лобиком? По лицу Кати было видно, что сердце ее гложет какая-то несчастная любовь. Но машинка стрекотала в ровном темпе, кто бы ни зашел в лавку. Лицо может лгать, но машинка — нет.
Старый Апро заметил необычную вялость девушки; руки ее похудели, лицо вытянулось и стало белым как мел, только черные глаза горели, словно два светильника.
