В детстве Нико был мерзким мальчишкой. Большинство преступников, даже самых отпетых, не лишены признаков человечности — остатков добродетели; и подлинный творец человечества часто подвергается насмешкам низких сердец и недалеких умов за то, что показывает, как в самых низкопробных сплавах могут присутствовать крупицы золота и в самых лучших представителях Природы примеси шлака.
Однако, хотя таких и не много, всегда есть исключения из общего правила, когда совесть абсолютно мертва и когда добро и зло становятся лишь средством для достижения эгоистических целей. Так случилось и с протеже атеиста. Зависть и ненависть заполнили все его существо, и сознание высокого таланта заставило его с тем большей злобой проклинать всех тех, кого природа и судьба обделили в меньшей степени, чем его самого. Однако, хотя он и был чудовищем, когда его пальцы убийцы впились в глотку его благодетеля, Время и Царство Крови, этот возбудитель низменных страстей, сделали из его души, прибежища глубочайшего ада, еще более глубокий и зловещий ад. Не имея возможности посвятить себя своему призванию (потому что, хотя он и дерзнул сделать свое имя знаменитым, революции неподходящее время для художников и ни один человек, даже богатейший и надменнейший из магнатов, не заинтересован в мире, порядке и благосостоянии общества больше, чем поэт и художник), весь его беспокойный и лишенный опоры интеллект стал добычей столь естественного для него чувства мести и поиска виновных в своих несчастиях. Все его будущее было в этой жизни; каким же образом удавалось процветать в этой жизни сильным мира сего, этим великим борцам за преобладание и власть? Все доброе, чистое и бескорыстное, как среди роялистов, так и среди республиканцев, было ничтожно, и лишь палачи торжествовали победу, стоя по колено в крови своих жертв! И более благородные сердцем бедняки, чем Жан Нико, впали бы в отчаяние, и тогда Нищета подняла бы свои вселяющие ужас толпы, чтобы перерезать глотку Богатству и затем обескровить саму себя, если бы Терпение, этот Ангел Бедных, не оказалось рядом и не указало бы своим торжественным перстом на приходящую им на смену новую жизнь!
Однако, приближаясь к дому диктатора, Нико начал несколько менять свои вчерашние планы. Не то чтобы он стал колебаться донести на Глиндона и погубить Виолу как его сообщницу, нет, на это он твердо решился, потому что ненавидел обоих, не говоря уж о его застарелой, но живой ненависти к Занони. Виола пренебрегла им, Глиндон оказал ему услугу, и мысль о благодарности была для него так же непереносима, как воспоминание об оскорблении.
Но к чему было теперь бежать из Франции? Он мог овладеть золотом Глиндона и не сомневался, что, играя на гневе и ревности Филлиды, сумеет заставить ее согласиться на все. Украденные им бумаги (переписка Глиндона с Камиллом Демуленом), гарантируя гибель Глиндона, были в то же время бесценными для Робеспьера; они могли заставить тирана забыть прежнюю связь Нико с Гебером и сделать из него союзника и орудие Короля Террора. Перед ним снова начали мелькать надежды на лучшую будущность, богатство, карьеру. Эта переписка, имевшая место за несколько дней до смерти Камилла Демулена, была полна тем, что можно было бы назвать смелой и беспечной неосторожностью, которая характеризовала любимца Дантона. В ней открыто говорилось о планах, враждебных Робеспьеру, указывались имена заговорщиков, против которых тиран искал только предлога, чтобы раздавить их. Что же мог он предложить Максимилиану Неподкупному более драгоценного?
Занятый этими мыслями, он дошел наконец до жилища Робеспьера. У дверей стояли восемь или десять здоровенных и хорошо вооруженных якобинцев, добровольных телохранителей диктатора, вокруг которых теснились молодые, изящно одетые женщины, пришедшие справиться о здоровье Робеспьера, узнав, что у него разлилась желчь. Как ни странно, но он был идолом женщин.
Нико начал проталкиваться сквозь толпу, стоящую перед дверью дома Робеспьера. Дом этот не был достаточно просторным и не имел передней для многочисленных посетителей. Нико поднимался по лестнице, и до слуха его доносились совсем не лестные выражения в его адрес.
— А, славный полишинель! — сказала одна из женщин, которую толкнул Нико. — Но разве можно ожидать вежливости от такого пугала?
— Гражданин, — говорила другая, — я хотела заметить тебе, что ты ходишь по моим ногам, но теперь, глядя на твои, я вижу, что здесь недостаточно места, чтобы ты мог ступать своими.
— А! Гражданин Нико, — воскликнул якобинец из охраны Робеспьера, взваливая на плечи громадную дубину, — что привело тебя сюда? Думаешь, преступления Эберта забыты? Прочь отсюда, выродок! И благодари Верховное Существо, что Оно сотворило тебя таким ничтожеством, которое можно игнорировать!
— Подходящая рожа для гильотины, — заметила женщина, у которой художник измял плащ.
— Граждане, — произнес побледневший от сдерживаемой ярости Нико, отчего слова, казалось, выходили из него со звуками, напоминающими зубной скрежет. — Имею честь сообщить вам, что я ищу Представителя по делу чрезвычайной важности как для народа, так и для него самого; и я, — добавил он, обводя собравшихся медленным и зловещим взглядом, — призываю всех добрых граждан быть моими свидетелями, когда я сообщу Робеспьеру об оказанном мне некоторыми из вас приеме.
Во взгляде и голосе Нико было столько глубокой и тяжелой ненависти, что окружающие буквально отшатнулись, и по мере того, как они припоминали внезапные подъемы и спады в их полной превратностей революционной жизни, несколько осмелевших голосов стали уверять нищего и оборванного художника, что у них и в мыслях не было нанести оскорбление гражданину, сам внешний вид которого свидетельствовал о том, что это был образцовый санкюлот. Нико принял эти извинения в угрюмом молчании. Скрестив на груди руки, он прислонился спиной к стене, терпеливо ожидая приема.
Толпа праздных зевак разделилась на группы по два и по три человека; внезапно общий гул голосов прорезал пронзительный свист высокого часового якобинца, стоящего у лестницы. Рядом с Нико какая-то старуха озабоченно перешептывалась с молодой девицей, и атеист усмехнулся про себя, подслушав, о чем они говорят.
— Уверяю тебя, дорогая, — говорила старая карга, с таинственным видом покачивая головой, — что божественная Катрин Тео, которую теперь преследуют нечестивцы, поистине осенена благодатью Всевышнего. Нет никакого сомнения в том, что избранник, великими пророками которого суждено стать Дому Жерлю и добродетельному Робеспьеру, будет жить вечно и уничтожит всех их врагов. В этом не может быть ни малейшего сомнения!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
