— Это и вправду тяжело.
— Зато у меня есть Эндрю. И я просто счастлива, что североитальянские гены Петроанджели взяли верх над нью-йоркскими еврейскими генами Саксов! Мне только не нравится эта фамилия — Сакс. Эндрю Сакс! Совершенно не звучит. Надо посмотреть, возможно, мне удастся сменить эту фамилию. Какая надобность, чтобы бедный ребенок рос с этим еврейским клеймом — Сакс! Эндрю не больше еврей, чем я сама. Я его воспитаю добрым католиком. Слушай, Кэрри, а как тебе нравится имя Эндрю Саксон? По-моему, гораздо лучше. Или даже Эндрю Парадайз! Ладно, время пока есть, решим этот вопрос. Расскажи о себе. Как у тебя дела с книгой?
— Неплохо. Я сейчас переписываю отдельные главы.
— Отлично. Я желаю тебе удачи.
— Понимаешь, Ева, я тоже живу в тревоге. Мне нужна обеспеченность. Потиражные растрачиваются быстрее, чем поступают.
Ева вздохнула:
— Мне ли не знать. Я же не забыла — фотографии, такси, ланчи, доктора, атлетический зал, косметический кабинет. Господи!
— Ева, я тебе еще не рассказывала о своих планах? Я собираюсь подать документы на стипендию.
— На стипендию? Но это же потрясающе, Кэрри! И ты надеешься, что получишь ее?
— Не знаю, но попытаться в любом случае стоит. Я хочу получить рекомендацию известного писателя — такого, как Роджер Флорной.
— Ты с ним уже говорила?
— Нет еще, но я не сомневаюсь, что он согласится. Он всегда хорошо относился ко мне. Я хочу послать ему несколько готовых глав и приложить письмо с просьбой рекомендовать меня, если ему понравится моя работа. Я уверена, он согласится.
— Блестящая мысль! — обрадовалась Ева.
— А если будет стипендия, тогда я навеки расстаюсь с этой работой. Все!
Что-то кольнуло Кэрри при виде любви и гордости, с которыми Ева непрестанно поглядывала на сына, дай ей волю, она бы вообще ни на миг не сводила бы с него глаз.
Ева посмотрела на часы:
— Пора кормить. Пойдем, поищем укромное местечко?
Они отыскали уединенную скамейку, отгороженную кустами от дорожки, Ева расстегнула блузку и дала малышу грудь. Эндрю громко зачмокал, не открывая крепко зажмуренных глазок и стискивая кулачки.
— Вот увидишь, Кэрри, — сказала ей Ева, — когда у тебя будет ребенок, ты поймешь, что ничто не свете, просто ничто на свете не идет в сравнение с этим. Это — самое большое счастье!
Кэрри отрешенно смотрела на собак, гонявшихся друг за другом на лужайке.
— Кормить ребенка грудью — удивительное ощущение, — продолжала Ева, поглаживая малыша. — Любовь просто захлестывает тебя.
Ладони, лицо и все тело Кэрри будто занемели от горячей волны, окатившей ее. «Как это вышло, что я послушалась Мела Шеперда и Чарлин? Или это была не я? Я же не смогла бы этого допустить! Но допустила — так почему же, почему?»
— Без материнства женщина не ощущает полностью свое женское естество, — по-взрослому говорила Ева. — Правда, мамочкин любимый мальчик?
Малыш отозвался — он заулыбался, широко растягивая розовые губки, задвигал ручками и ножками. Ева помогла ему срыгнуть, и он, сидя, уставился на мир с умным и серьезным видом, а когда Ева перепеленывала его, он смеялся от удовольствия.
— Похоже, я становлюсь наседкой, но я тебе передать не могу, Кэрри, что Эндрю значит для меня. Этот вот бесценный комочек сделал меня другим человеком.
Эндрю пукнул.
— Хочешь подержать его?
— Лучше не надо. Вдруг я его уроню?
— Ну что ты, Кэрри! Мы же сидим на траве, — Ева вручила Кэрри младенца, своего сына.
У Кэрри заныло сердце, когда она почувствовала тепло этого крошечного, сияющего человечка с шелковистой кожей.
Воспоминание об этом весь день не оставляло ее. Кэрри старалась отделаться от наваждения, но Евин малыш словно грел ее своим теплом.
«А мог бы быть мой малыш. Почему я его не оставила?.. Но что говорить, не оставила же! И мой мир не стал другим. Ева и взрослее, и мудрее, чем я».
Кэрри припомнила, как в больнице, придя в себя после приступа тошноты, она ощутила зияющую пустоту и поняла, что утрачено нечто невосполнимое — никогда, ничем, никак. Как она хотела тогда вытолкнуть из себя этот ужас, старалась избавиться от него, но потом были иголка, глюкоза, эйфория — и все стало поздно, поздно, поздно. Нет ее малыша.
Когда рожаешь на Манхэттене и начинаешь гулять с ребенком, прошлое со всех сторон обступает тебя, не дает покоя. Каменные стены Шестой авеню у здания «Тайм-Лайф», где ты когда-то сидела, остужая ноги в воде фонтана, ночной салон красоты, куда ты захаживала, такой обшарпанный при дневном свете, реклама Таймс-сквера — переливающийся огнями мужчина с сигаретой «Кэмел», и тебе не терпится удостовериться, что он по-прежнему выпускает дым кольцами. Все вспоминается. Болит сердце при виде цветов у Рокфеллер-центра, тротуара, выбеленного солнцем, облаков, сливающихся с домами, зелени на Парк-авеню, угловых магазинов. Ностальгия гложет душу, когда ты проходишь мимо агентства «Райан-Дэви», ее сменяют волны боли при воспоминании о юных надеждах и юных разочарованиях, о мечтах полуребенка в теле женщины, переполненном ожиданием. Как живо вспоминаются они теперь — надежды тех дней и молодость тех лет. И как все теперь видится по-другому, под новым, расширившимся углом зрения. Теперь у тебя есть якорь, зрелость, цель, теперь ты женщина.
Пять часов, Марти сидит у телевизора.
— Чем ты занят? Опять смотришь телевизор?
— Я учусь, наблюдая за игрой актеров. Ева пренебрежительно отвернулась.
— Это очень здорово. Я начал так много понимать, просматривая все эти старые фильмы. Богарт — потрясающий актер!
Ева тяжело вздыхает и тащится в ванную с охапкой пеленок. С какой тоской вспоминает она прошлое, незабываемые времена, когда все взгляды обращались в ее сторону, стоило ей появиться на светском приеме или на коктейле. Еве казалось, что ее оторвали от всего этого, бросили в заточение, прежде чем она по-настоящему вкусила от радостей жизни.
А что теперь? Она, которой по праву следовало бы блистать, тянет лямку нудной семейной жизни, и больше нет блестящих мужчин, которые толпились у ее порога, возили ее по интересным местам; она, которая всегда была в центре внимания, где бы она ни появилась.
Какую зависть вызвала в ней Кэрри, когда они встретились в парке! Кэрри ничто не связывает, она свободна, как вольный ветер, и воспринимает это как должное, не понимая, что ей повезло. Нет, конечно, в жизни Евы есть свои радости, есть у нее то, чего нет у Кэрри, — сын, Эндрю. Да и Еве тоже повезло — Эндрю не родился ни китайчонком, ни даже ярко выраженным евреем. Эндрю — маленькое совершенство, и Ева уже не может себе представить, чем она жила прежде, когда не знала этой всепоглощающей любви и нежности.
