С отличной преданностью остаюсь,
милостивый государь,
ваш покорнейший А. Грибоедов.
Неизвестной, 17 ноября 1820*
(Черновое)
17 ноября 1820 – час пополуночи. Тавриз.
Вхожу в дом, в нем праздничный вечер; я в этом доме не бывал прежде. Хозяин и хозяйка, Поль с женою, меня принимают в двери. Пробегаю первый зал и еще несколько других. Везде освещение; то тесно между людьми, то просторно. Попадаются многие лица, одно как будто моего дяди, другие тоже знакомые; дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором; вы там же сидели в углу, наклонившись к кому-то, шептали, и ваша возле вас. Необыкновенно приятное чувство и не новое, а по воспоминанию мелькнуло во мне, я повернулся и еще куда-то пошел, где-то был, воротился; вы из той же комнаты выходите ко мне навстречу. Первое ваше слово: вы ли это, Александр Сергеевич? Как переменились! Узнать нельзя. Пойдемте со мною; увлекли далеко от посторонних в уединенную, длинную, боковую комнату, к широкому окошку, головой приклонились к моей щеке, щека у меня разгорелась, и подивитесь! вам труда стоило, нагибались, чтобы коснуться моего лица, а я, кажется, всегда был выше вас гораздо. Но во сне величины искажаются, а все это сон, не забудьте.
Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? – Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет – вы досадовали. – Дайте мне обещание, что напишете. – Что же вам угодно? – Сами знаете. – Когда же должно быть готово? – Через год непременно. – Обязываюсь. – Через год, клятву дайте… И я дал ее с трепетом. В эту минуту малорослый человек, в близком от нас расстоянии, но которого я, давно слепой, недовидел, внятно произнес эти слова: лень губит всякий талант… А вы, обернясь к человеку: посмотрите кто здесь?.. Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился мне на шею… дружески меня душит…Катенин!.. Я пробудился.
Хотелось опять позабыться тем же приятным сном. Не мог. Встав, вышел освежиться. Чудное небо! Нигде звезды не светят так ярко, как в этой скучной Персии! Муэдзин с высоты минара звонким голосом возвещал ранний час молитвы (–[97] ч. пополуночи), ему вторили со всех мечетей, наконец ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла мое беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать, и живо помню мое обещание; во сне дано, наяву исполнится1.
Каховскому Н. А., 27 декабря 1820*
27 декабря <1820>. Тавриз
Итак, вы в негодовании на меня, любезный Николай Александрович, за упрямство, с которым я как будто присягнул не писать вам, так мне Шамир1 говорит. Непонятный человек, я бы на вашем месте радовался, что унялись скучать вам своею скукою: потому что во всех моих письмах одно и то же, как вчера, так и нынче. Процветаем в пустыне, оброшенные людьми и богом отверженные. – Пришлите к нам Шамира скорее; авось оживит нас несколько, или нет! пусть его веселится, женится, песни поет: одним счастливцем больше на свете.
Продолжение впредь с Канумом, который через три дни отправляется2.
Вложенный здесь конверт возьмите на себя труд передать Роману Ивановичу3; челом бью о пересылке по адресу.
Sérieusement, il y a quelque chose qui m'empêche de Vous continuer ma présente, mais Vous serez pleinement compensé par l'ennui que je m'apprête à Vous causer avec une epître longue de dix aunes.[98]
Попросите Романа Ивановича в скором времени переслать конверт матушке, потому что мне оно очень важно. Дружески вас обнимаю и прошу не сердиться.
Неизвестному, ноябрь 1820*
(Отрывок чернового письма)
(Перевод с французского)
<Ноябрь 1820. Тавриз.>
Знания которыми я обладаю, сводятся к владению языками: славянским и русским; латинским, французским, английским., немецким. В бытность мою Персии, изучал я персидский и арабский. Но для того, кто хочет быть полезен обществу, еще весьма недостаточно иметь несколько разных слов для одной идеи, как говорит Ривароль; чем больше имеешь знаний, тем лучше можешь служить своему отечеству. Именно для того, чтобы получить возможность их приобрести, я и прошу увольнения со службы или отозвания меня из унылой страны, где не только нельзя чему-либо научиться, но забываешь и то, что знал прежде. Я предпочел сказать вам правду, вместо того чтобы выставлять предлогом нездоровье или расстройство состояния, общие места, которым никто не верит.
Письма к Т. Этье, 1821–1823*
Этье Т., январь 1821
(Перевод с французского)
Господину командиру 1-го Мирандского и 42-го батальона Нахичеванского сартипу1 Этье.
Дорогой друг,
окажите мне дружескую услугу, очините мне несколько перьев потоньше2.
Преданный вам
Грибоедов.
Январь 1821.
Этье Т., 1822
(Перевод с французского)
Дорогой друг,
пожалуйста, одолжите мне ненадолго ваш Гюлистан3.
Преданный вам
Грибоедов.
<1822>
Этье Т., 19 мая 1823
(Перевод с французского)
Дорогой Этье, если вы располагаете собой около трех часов, приходите ко мне обедать с Всеволожским, о котором я вам говорил и который очень хочет с вами познакомиться4.
Преданный вам
Грибоедов.
19 мая 1823.
Этье Т., 10 июля 1823
(Перевод с французского)
Я только что приехал из деревни, дорогой г-н Этье, для того, чтобы повидаться с Грибоедовым, и, так как он хочет вас видеть, приходите, если можете, ко мне, вы обяжете нас обоих.
Ваш А. Всеволожский.
10 июля 1823 г.
Поторопитесь, потому что мы собираемся обедать.
Грибоедов.
Этье Т., около 15 сентября 1823
(Перевод с французского)
Друг мой, я возвратился в Москву, и вы очень обяжете меня, приехав ко мне.
Преданный вам
Грибоедов.
<Около 15 сентября 1823.>
Кюхельбекеру В. К., 1 октября 1822 – конец января 1823*
<1 октября 1822 – конец января 1823> 1 октября 1822. Тифлис
Любезный Вильгельм. Пеняй на мою лень и прав будешь. Дивлюсь, коли сохранил ты ко мне хотя искру любви, признаю себя совершенно недостойным. Сколько времени утекло!1 сколько всего накопилось! Сперва знай, что письмо из Харькова, об котором ты упоминаешь, до меня не дошло, следовательно, благодарю не читавши. Из последнего, от 22-го августа, вижу, что у тебя опять голова кругом пошла. На которую наметил неудачно? Назови. А я, в отраду, научу тебя преданию из книги, прежде всех век изданной: Эрут и Мерут2 были два ангела, ниспосланные богом для отвращения человеков от соблазнов любви. Тогда же долу спустилась планета Венера в лице жены прелестной. Послы господни ее увидели, смутились в сердцах своих, к ней прилепились всею силою чувства… как вдруг взвилась она высоко от желателей и восприяла свое место в телах небесных. Два ангела – вслед за нею, но охватили мрак и пустоту. Вымысел стоит Иксионова3, а тебе дано их обоих оправдать своими опытами.
Согласись, мой друг, что, утративши теплое место в Тифлисе, где мы обогревали тебя дружбою, как умели, ты многого лишился для своего спокойствия. По крайней мере, здесь не столько было искушений: женщины у нас, коли поблаговиднее, укрыты плотностию чадера, а наших одноземок природа не вооружила черными волшебствами, которые души губят: любезностию и красотою. Ей-богу, тебе здесь хорошо было для себя. А для меня!.. Теперь в поэтических моих занятиях доверяюсь одним стенам. Им кое-что читаю изредка свое, или чужое, а людям ничего, некому4. Кабы мог я предложить тебе нельстивые надежды, силою бы вызвал обратно. Этому не сбыться; хочешь ли покудова слышать о приятелях обоего пола?
Граф Симонич женился на хорошенькой княгине Анне Атаровне. Грека, рыцаря промышленности, выгнали от Ахвердовых и я при этом острацизме был очень деятелен.5
Генеральша Крабе по-прежнему родит детей, как печатает.
Умерли: Наумов, Юргенсон и мишхарбаш Бебутов, Шпренгель, etc., etc.
Только что было расписался, повестили мне об отъезде с г. Клендс в Кахетию; это третье путешествие с тех пор, как мы расстались…6
И сколько раз потом я еще куда-то ездил. Целые месяцы прошли, или, лучше сказать, протянулись в мучительной долготе. Оставляю начатые строки в свидетельство, что не теперь только ты присутствен в моих мыслях. Однако, куда девалось то, что мне душу наполняло какою-то спокойною ясностью, когда, напитанный древними сказаниями, я терялся в развалинах Берд,
