того много хлопот со своими собственными владениями. Короче, государь, я уверен, что ваш батюшка был бы против этого союза, ибо в приданое, скажем прямо, мы получим скорее облака, нежели земли.
Его высочество Валуа побагровел от злости, и нога его нервно задрожала под столом. Каждое слово было направлено против него, в каждой фразе содержался коварный намек по его адресу.
– Хорошенькое дело, мессир де Мариньи, – воскликнул он, – говорить за мертвых, которые уже покоятся в могиле! А я вам вот что отвечу: добродетель королевы дороже любой провинции! Прекрасный союз с Бургундским домом (союз, за который вы так ратовали и сумели под шумок убедить в его выгодности моего брата), однако, не обернулся к столь уж большой выгоде, как вы сами можете убедиться. Позор и горе – вот к чему он привел.
– Верно, верно, так оно и есть! – вдруг крикнул Людовик Сварливый.
– Государь, – возразил Мариньи, и в голосе его прозвучала еле заметная нотка презрения, – вы были еще слишком молоды тогда, когда покойный король решил вопрос о вашем браке, да и его высочество Валуа что-то не особенно возражал против подобного альянса, иначе разве он поспешил бы женить собственного сына на сестре королевы Маргариты, лишь бы стать в еще более короткие отношения с вашей супругой и вами; кстати сказать, в спешке он даже не заметил кое-каких изъянов своей будущей невестки.
Валуа не смог отпарировать нанесенный ему удар и промолчал. Однако и без того румяные его щеки побагровели. И впрямь, он счел весьма ловким ходом женитьбу старшего своего сына Филиппа на младшей сестре Маргариты, известной под именем Жанна Младшая, или Жанна Хромоножка, потому что одна нога принцессы была значительно короче другой. Сейчас Маргарита находится в заключении, а Хромоножка благоденствует в его семье.
– Женская добродетель столь же преходяща, как и женская краса, государь, – продолжал Мариньи, – а земельные владения нетленны. И его высочество Пуатье, который и поныне владеет Франш-Конте, подтвердит мои слова.
– Для чего собрался сегодня Совет? – резко произнес Валуа. – Для того, чтобы слушать самохвальство мессира де Мариньи, или для того, чтобы исполнить волю короля?
Голоса зазвучали громче: Малый королевский совет явно превращался в арену сведения личных счетов.
– Дабы исполнить государеву волю, ваше высочество, не следовало бы слишком забегать вперед, – отрезал Мариньи. – На словах можно посулить королю всех принцесс мира, и я вполне понимаю его нетерпение, но начинать-то надо с начала – первым делом надо развести короля с законной супругой. Боюсь, что граф Артуа привез вам из Шато-Гайара не очень утешительный ответ, во всяком случае не тот, какого вы ждали, – добавил коадъютор, желая показать свою осведомленность. – Расторжения брака можно требовать только тогда, когда будет папа…
– Вы обещаете нам папу уже целых полгода, Мариньи, но папа никак не вылупится из этого призрачного конклава. Ваши посланцы так застращали и задергали кардиналов, собравшихся в Карпантрассе, что большинство их, подобрав сутаны, разбежались куда глаза глядят, и теперь попробуй отыщи их. Уж где-где, но здесь хвалиться вашими славными деяниями отнюдь не место! Если бы вы вели себя осмотрительнее, если бы проявляли больше уважения к посланцам Господа Бога, до которого вам, впрочем, никакого дела нет, мы бы теперь не знали хлопот.
– Я старался как мог, чтобы выбор папы не пал на ставленника неаполитанского короля, ибо король Филипп желал, чтобы папа был полезен Франции.
Напрасно думают, что люди властолюбивые держатся за власть, понуждаемые лишь жаждой наживы и почестей. Прежде всего и больше всего ими движет почти абстрактная страсть направлять судьбы мира, не допускать, чтобы они свершались помимо их воли, воздействовать на мир и во всех случаях быть непогрешимыми. А богатство, почести – это лишь знаки или орудия их могущества.
Оба – и Мариньи, и Валуа – являли собой две характерные разновидности этой породы, и почти всегда на Королевских советах возвеличившийся горожанин одерживал верх над принцем крови. Один лишь Филипп Красивый мог мановением руки унимать страсти двух противников, умело обращая таланты одного на военное поприще, а таланты другого – на поприще политики.
Людовик X ничего не понял в этой внезапно поднявшейся буре страстей: слишком быстро и резко велись споры, чтобы он успевал следить за ними, да и тягостные воспоминания минувшей ночи по-прежнему томили его.
Его высочество д’Эврё счел уместным вмешаться, дабы водворить в умах спокойствие и выдвинуть предложение, каковое примирило бы две противоположные точки зрения.
– Ежели в обмен на брак с принцессой Клеменцией мы добьемся от неаполитанского короля согласия на избрание папы из числа французских кандидатов и ежели он будет избран незамедлительно… – начал было он.
– Само собой разумеется, ваше высочество, такое предложение приемлемо, – ответил Мариньи уже более миролюбивым тоном. – Боюсь только, что из этого ничего не выйдет.
– Во всяком случае, ничто не помешает нам сообразно королевской воле послать в Неаполь послов.
– Безусловно так, ваше высочество.
– А ваше мнение, Бувилль? – неожиданно обратился Людовик Сварливый к бывшему камергеру своего отца с явной целью показать, что ход прений направляется королевской волей.
Толстяк Бувилль даже подскочил от неожиданности. Он был образцовым камергером и безупречным домоправителем, строго следившим за расходами, но звезд, что называется, с неба не хватал: недаром Филипп Красивый во время заседания Совета обращался к Бувиллю лишь затем, чтобы тот приказал открыть или закрыть окна.
– Государь, – начал он, запинаясь, – вы избрали себе супругу из благородной семьи, свято чтущей рыцарские традиции. Мы за честь сочтем служить новой королеве.
Он умолк, подметив взгляд Мариньи, явно говоривший: «И ты, Бувилль, предал меня!»
Юг де Бувилль, нормандец, как и Мариньи, был на пять лет старше коадъютора. Это у него начал Мариньи в качестве конюшего свою головокружительную карьеру. В скором времени конюший обогнал своего сеньора, но, храня верность, не забывал о нем в часы блистательного продвижения по лестнице славы.
Толстяк Бувилль потупился. Он был столь безгранично предан королевскому дому, столь ослеплен величием земных владык, что умел лишь поддакивать каждому их слову. Один он не замечал умственного убожества Людовика Сварливого, для него это был Король с большой буквы, и Бувилль готовился служить ему все с тем же примерным рвением, с каким служил он покойному Филиппу.
Подобное раболепство было незамедлительно вознаграждено, ибо Людовик Сварливый, к великому изумлению всех присутствующих, объявил, что посылает в Неаполь не кого иного, как Юга де Бувилля.
Никто не стал возражать. Граф Валуа, решив, что все самые щекотливые вопросы он уладит в письмах, даже обрадовался, что в качестве посла поедет человек недалекий, покорный – другими
