18 Дхарма — установление, образец, которому нужно следовать.
19 Малая Колесница — хинаяна, одно из двух основных направлений буддизма. Другое направление — махаяна, Большая Колесница.
20 “Весною — рассвет...” — начало знаменитого произведения “Записки у изголовья” Сэй Сёнагон.
21 Годы Тэмпо — 1830-1844 гг.
22 Годы Ансэй —1854-1860 гг.
23 Бодхисаттва Дзидзо — Буддийское божество — покровитель детей и путников.
24 “...по истечении часа Пса” — Час Пса — с 7 до 9 часов вечера.
25 Годы Мэйдзи - 1867-1911 гг.
16 “...читаю коданы...” — Имеются в виду устные рассказы для эстрады.
27 “...пляски “ясукибуси”...” — народные пляски, созданные в районе Ясуки, префектура Симанэ.
28 “...под стать борцу Татияме...” — Татияма Минъэмон — известный японский борец конца XIX—начала XX вв.
29 “...тяжеловес Оодзуцу” — Оодзуцу Манъэмон — известный борец конца XIX в.
30 “...борца Инагаву” — Инагава Сэйэмон — борец конца XIX в.
31Нио-сама — стражу ворот буддийского храма.
32 Праздник Хиган — праздник равноденствия.
33 Данченко — фамилия вымышленная.
ТАНИДЗАКИ ДЗЮНЪИТИРО
ЦЗИЛИНЬ1
Феникс2, феникс!Зачем добродетель в упадке?Порицать уходящее поздно,Лишь грядущее достижимо.Полно, полно, пора отступиться,Ныне быть подле трона опасно.3
493 год до новой эры. По свидетельству Цзо Цзюмина4, Мэн Кэ5, Сыма Цяня6 и других летописцев, ранней весной, когда Дин-гун, князь земли Лу, в тридцатый раз совершил ритуал жертвоприношений “цзяо”7, Конфуций с горсткой учеников, бредущих по обеим сторонам его повозки, покинул родную страну Лу и отправился проповедовать Путь на чужбине.
В окрестностях реки Сышуй зеленели ароматные травы, и хотя снег на вершинах гор уже растаял, северный ветер, налетавший словно полчища гуннов, швыряясь песком пустынь, еще доносил воспоминания о суровой зиме. Впереди повозки шел исполненный бодрости Цзы-лу в развевающихся лиловых одеждах, отороченных мехом куницы. За ним в льняных башмаках следовали задумчивый Янь Юань и Цзэн Цань, чей вид выражал рвение и преданность. Воплощенная честность, возница Фань Чи управлял четверкой лошадей и, время от времени украдкой бросая взгляд на постаревшее лицо Мужа Мудрости, ехавшего в повозке, ронял слезу о горькой доле Учителя, обреченного на скитания.
Когда они наконец достигли границ земли Лу, каждый с грустью оглянулся на родную сторону8, но дорога, по которой они пришли, была не видна, сокрытая тенью Черепашьей горы. Тогда Конфуций, взяв в руки лютню, печальным хрипловатым голосом запел:
Я землю Лу хотел узреть,Но чаща горная ее закрыла,Без топора в рукахКак совладать с горою Черепашьей?
Еще три дня все дальше и дальше на север пролегал их путь, и вот среди широкого поля послышался голос, поющий мирную, беззаботную песню. Это пел старик в одежде из оленьей шкуры, подпоясанной веревкой, подбирая с тропинки на меже упавшие колоски.
— Что скажешь об этой песне, Ю9? — спросил Конфуций, обернувшись к Цзы-лу.
— В песне старика нет той высокой печали, что звучит в песнях Учителя. Он поет беззаботно, словно птичка, порхающая в небесах.
— Ты прав. Это никто иной, как ученик покойного Лао-цзы10. Зовут его Линь Лэй11, и ему уже сто лет, но всякий раз с наступлением весны он выходит на межи и неизменно поет песни да собирает колоски. Пусть кто-нибудь из вас пойдет туда и поговорит с ним.
Услышав это, Цзы-гун, один из учеников, бегом бросился к тропинке меж полями и, обратившись к старику, спросил:
— Учитель, вы поете песни и собираете опавшие колосья... Неужели вы ни о чем не жалеете?
Но старик, даже не взглянув на него, продолжал прилежно подбирать колоски и ни на шаг не остановился, не прервал своей песни ни на мгновение. Когда Цзы-гун, последовав за ним, вновь подал голос, старик наконец перестал петь.
— О чем мне сожалеть? — сказал он, пристально поглядев на Цзы-гуна.
— В детстве вы не утруждали себя науками, возмужав, не заботились о чинах, состарившись, оказались один, без жены и детей. И вот теперь, когда близок час кончины, какое же утешение вы находите в том, чтобы собирать колоски и петь песни?
Старик громко рассмеялся:
— То, что я почитаю отрадой, имеют все живущие в мире, но вместо того чтобы радоваться, напротив, скорбят о том. Да, в детстве я не утруждал себя науками, возмужав, не заботился о чинах, состарившись, оказался один, без жены и детей, и час моей кончины близок. Оттого-то я и весел.
— Люди все желают долгой жизни и печалятся о кончине, как же вы можете радоваться смерти? — вновь спросил Цзы-гун.
— Смерть и рождение — это уход и приход. Умереть здесь — значит родиться там. Мне ведомо, что цепляться за жизнь есть заблуждение. Грядущая смерть, полагаю, ничем не отличается от минувшего рождения.
Сказав так, старик снова запел. Цзы-гун не понял смысла его слов, но когда, вернувшись, он передал их Учителю, Конфуций сказал:
— Старик весьма красноречив, но, как видно, он еще не до конца постиг сущность Пути.
* * *Еще много, много дней длилось странствие, и вот они пересекли поток Цзишуй. Шапка из черной ткани на голове Благородного Мужа запылилась, и одежда из го меха поблекла от дождей и ветра.
* * *— Из страны Лу прибыл мудрец Кун-цю. Должно быть, он преподаст нашему самовластному государю и его супруге урок благодатного Учения и мудрого правления! — так говорили люди на улицах, указывая на повозку, когда она въехала в столицу страны Вэй. Лица исхудали от голода и усталости, а стены их домов источали скорбь и уныние. Прекрасные цветы этой страны были пересажены во дворец, чтобы услаждать взор властительницы, тучные кабаны отняты у владельцев, чтобы тешить изощренный вкус госпожи, и мирное весеннее солнце напрасно озаряло серые пустынные улицы, А на холме в центре столицы, словно упившийся кровью хищный зверь, над трупом города возвышался дворец, сиявший пятицветной радугой. Звон колокола из глубины дворца, словно звериный рык, гремел на всю страну.
— Что скажешь о звуке этого колокола, Ю? — вновь спросил Конфуций у Цзы-лу.
Этот звук не похож на мелодии Учителя, исполненные бренностью бытия и словно взывающие к небесам, не похож он и на согласную с волей небес свободную песнь Линь Лэя. Колокол поет об ужасном, славя греховные радости, противные Небу.
— Ты прав. Это “Лесной колокол”, который в старину велел отлить князь Сян-гун, отняв для этого сокровища и выжав пот своих подданных. При звоне этого колокола эхо передается из одной рощи дворцового сада в другую, производя ужасающий звук. Звон этот столь зловещ еще и потому, что вобрал в себя проклятья и слезы людей, истерзанных деспотом, — объяснил Конфуций.
Вэйский государь Лин-гун12 велел поставить слюдяную ширму и агатовое ложе у самых перил Башни духов13, откуда были хорошо видны его владения, и, любуясь весенними полями и горами, спящими под густой дымкой тумана, обменивался чарками ароматного вина, настоянного на благовонных травах, со своей супругой Нань-цзы, облаченной в небесно-голубое платье, подол которого ниспадал светлой радугой-драконом1.
— И в небесах, и на земле потоком льется ясное сияние солнца, отчего же в домах жителей моей страны не видно красивых цветов и не слышно сладостных птичьих голосов? — промолвил князь, недовольно нахмурив брови.
— Это оттого, что народ в избытке восхищения благочестием государя и красотой его супруги приносит сюда все без изъятия красивые цветы и высаживает их в дворцовом саду, — ответил прислуживающий князю евнух Вэн Цюй, как вдруг, нарушив тишину пустых улиц, мелодично прозвенел нефритовый колокольчик повозки Конфуция, проезжавшей под башней.
— Кто это едет в той повозке? Чело его напоминает Яо15. Его глаза похожи на глаза Шуня. Его затылок подобен затылку Гао Яо16. Плечи у него точь-в-точь как у Цзы Чаня17, а ноги лишь на три цуня18 короче, чем ноги Юя19, — удивленно всматривался в пришельца полководец Ван Сунь-май20, также находившийся при князе.
— Но каким, однако, печальным выглядит этот человек! Военачальник, ты всеведущ, объясни же мне, откуда он прибыл, — сказала Нань-цзы и, обратившись к полководцу, указала на быстро удалявшуюся повозку.
