— Ишь какое красивое слово ты знаешь! — восхитился Жар. — А можно еще раз? Слушал бы и слушал.
Альк сказал другое, некрасивое.
Вор не обиделся. Но еще долго, выжидательно глядел на белокосого, наконец не выдержав:
— Ты как?
— Что? — неубедительно переспросил саврянин, не отрывая взгляда от меча.
— Чувствуешь себя как?
— Хорошо.
— А кем? — вкрадчиво уточнил Жар. Альк раздраженно на него уставился:
— Что, вы меня теперь каждую щепку теребить станете?
— Ну надо ж убедиться… — отвел глаза Жар.
— Днем ничего не будет.
— Ты уверен? Погоди, так с тобой это не впервые?! — догадался вор. — И чего молчал?!
— А вам-то оно зачем?
— Да хоть бы знали, что делать!
— И что — теперь знаете?
Жар сердито засопел. Схватка была короткой и отчаянной, хорошо еще, что Альк вначале пытался стряхнуть неприкосновенную для крыса самку, а уж потом вгрызться в горло самцу.
— Ну не так бы исп… удивились. И часто с тобой такое?
— Один раз было, — нехотя признался саврянин. — Возле моста. Напугал бродягу какого-то, он меня окликнул, и я опомнился.
— Рыска с тобой говорила.
Альк кивнул. Он помнил — не слова, но ощущение. Так и крыса, наверное, запоминает окружающих ее людей, запахи, голоса, отношения, хоть и неспособна оценить их с человеческой точки зрения.
На этот раз человеческого голоса она не испугалась, пришлось добавить парочку оплеух. Что нужно будет сделать в следующий?
Этим вопросом, видно, задался и Жар, потому что неловко кашлянул и сменил тему:
— Кстати, куда она запропастилась? Сказала же, что умоется и вернется!
— Пойду гляну. — Саврянин отложил как раз доведенный до ума меч.
Альк нашел Рыску на берегу, в шатре старой ивы. Девушка сидела, привалившись спиной к стволу, и так сосредоточенно глядела на поджатые к груди колени, словно там был начертан ответ на вопрос о смысле жизни. Подол бального платья напоминал половую тряпку, которой мыли заброшенную на год избу: черный, мокрый. Кончики ивовых ветвей колыхались в воде, как волосы утопленницы. Прибитая к берегу тина пахла дохлой рыбой.
Саврянин постоял рядом, тоже поглядел. Ответа не нашел, но вид на декольте был неплох.
— На будущее: мы с тобой не на сеновале кувыркались, чтобы туда-сюда, ах, помедленнее, милый. Если уж зажгла свечу — бери силу рывком, как занозу вытаскиваешь. Иначе только больнее.
Рыске на юбку капнуло. Девушка недоуменно подняла голову, Альк выругался и зажал нос пальцами. Когда ж она остановится-то?! Чуть заговоришь — снова течь начинает.
— Тебе очень плохо? — так жалобно спросила Рыска, будто это на нее, а не на Алька накатило безумие и теперь приходится оправдываться за совершенные злодеяния.
— Нет, что ты, — сердито прогнусавил саврянин. — Не беспокойся, мне просто плохо.
— Ты же сам велел мне выбирать!
— Тогда почему ты сразу бросаешься оправдываться?
— Я не… — Рыска осеклась и снова уставилась вниз. — Я не хочу быть путницей.
— А тебя никто и не просит. — Альк прислонился к стволу, задрал голову. Туман обволакивал иву, как сметана, струйками просачиваясь между ветвями. — Тебя заставляют, потому что иначе все мы умрем.
— Мне такой дар не нужен! — с отчаянием выкрикнула девушка коленям. — Я вообще, может, с детства мечтаю от него избавиться!
— Ну это как раз проще простого. — Саврянин сорвал один листик, растер в пальцах и стряхнул на землю. — Убей человека.
— Что-о-о?! — потрясенно уставилась на него девушка.
— Воспользуйся при изменении пути не свечой, а человеком, — невозмутимо пояснил Альк. — Вытяни из него силу — ведь немножко везения есть у каждого — до последней капли, и, когда он умрет, уйдет и твой дар.
— Предлагаешь мне замарать руки кровью?!
— С рук кровь легко смывается, — заверил ее саврянин. — Пополощешь в холодной водичке, и все. Так что, пойдем снимать с тебя проклятие бывшего путника? Поймаем какую-нибудь бабку, я подержу, а ты на что-нибудь используешь…
— Нет!!!
— Ах да, забыл, проклятая женская солидарность. — Альк осторожно потрогал переносицу. — Тогда дедку. Такого старенького и горбатенького, чтоб не жалко было.
— Мне всех жалко!
— Тогда терпи, путница. — Саврянин рискнул опустить голову, а потом и присесть на корточки у самой воды. Кровь действительно смывалась легко, но каждая капелька превращалась в здоровенное розовое пятно, долго не тающее в стоячей воде.
— Альк…
— Чего?
— Я так больше не могу, — тоскливо пролепетала Рыска, совсем утыкаясь лицом в колени. — Это не жизнь, а какой-то кошмар! Хорошего пути как будто вообще нет, мы постоянно выбираем только между плохим и очень плохим, и я совсем не уверена, что правильно…
— А ты помолись, — серьезно посоветовал Альк, отряхивая руки.
Рыска засопела в подол.
— Кажется, я уже не верю в богов, — боязливым шепотом призналась она, как будто Хольга подслушивала возле ивы. — С такими-то мольцами… Может, они их сами и выдумали ради дармовой колбасы!
— А зачем тебе боги? — удивился саврянин. — Молитва нужна, чтобы поверить в себя. Чтобы утвердиться в мысли, что на нашей стороне правда, а значит, мы победим.
— А она точно на нашей?
— С нашей точки зрения — да.
— Какая ж это тогда правда?! — разочарованно протянула Рыска. — Она должна быть настоящей, всехней!
— И как ты себе это представляешь? — хмыкнул белокосый. — Заяц хочет жить, а волк хочет есть. Кто-то мечтает о дождливом лете, кто-то о жарком. Рано или поздно все равно придется сделать выбор, на каком ты пути. И наречь его хорошим.
— Ага, на путничьем или на крысином, — с досадой поддакнула девушка, выныривая из подола.
— Верно, — легко согласился Альк, подхватывая ее под мышки и ставя на ноги. — И, по мнению крысы, кража тени как раз то чего хочет от нас Хольга. Пойдем. Надо же наконец узнать, из-за чего мы так мучились!
* * *
Толпа просителей уменьшилась едва ли на треть, но приемное время подошло к концу, и стража стала выгонять разочарованно ворчащих людей из зала. Громко протестовать никто не решался: спасибо батюшке тсарю, что хоть один день в месяц отводит на разбор жалоб простого люда. Прошлый вообще только раз в год снисходил; Витор Суровый, впрочем, последние лет пять показывался в зале все реже, и дела разбирал его высочество Шарес. Впрочем, народ это устраивало: тсаревич был толковый и справедливый, некоторые именно к нему напрашивались.
Двери захлопнулись, шум за ними стал утихать, отдаляться. Шарес все еще улыбался: весчанский мужичок, дошедший в поисках правды до самого дворца, оказался таким бесхитростно-забавным и так красочно расписывал свое горе, что тсаревич без колебаний присудил его богатому соседу не только вернуть межу на место, но и отдать те пять мешков пшеницы, что вор успел вырастить на чужой землице. Мужичок на радостях в пляс пустился, под общий смех славя тсаревича-заступника и клянясь ему в вечной преданности. Еле выпроводили, еще и стражника от избытка чувств напоследок поцеловал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
