– Я за генерала Корнилова готов и свою и чужую кровь цедить! Это кристальной честности человек, и только он один в состоянии поставить Россию на ноги. Смотрите, что он делает в армии! Ведь только благодаря ему отчасти развязали руки военачальникам, а было сплошное засилье комитетов, братанье, дезертирство. Какой может быть разговор? Всякий порядочный человек за Корнилова!
Тонконогий, непомерно грудастый и широкоплечий Атарщиков говорил запальчиво. Видно, трогал его за живое поднятый вопрос. Кончив, он оглядел группировавшихся у стола офицеров, выжидательно постукал по портсигару мундштуком папиросы. На нижнем веке его правого глаза коричневой выпуклой горошиной сидела родинка. Она мешала верхнему веку плотно прикрывать глаз, и от этого при первом взгляде на Атарщикова создавалось впечатление, будто глаза его тронуты постоянной снисходительно выжидающей усмешкой.
– Если выбирать между большевиками, Керенским и Корниловым, то, разумеется, мы за Корнилова.
– Нам трудно судить, чего хочет Корнилов: только ли восстановления порядка в России или восстановления еще чего-нибудь…
– Это не ответ на принципиальный вопрос!
– Нет, ответ!
– А если и ответ, то неумный, во всяком случае.
– А чего вы боитесь, сотник? Восстановления монархии?
– Я не боюсь этого, а, напротив, желаю.
– Так в чем же дело?
– Господа! – твердым, обветрившим голосом заговорил Долгов, недавний вахмистр, получивший за боевые отличия хорунжего. – О чем вы спорите? А вы степенно скажите, что нам, казакам, надо держаться за генерала Корнилова, как дитю за материн подол. Это без всяких лукавствий, напрямки! Оторвемся от него – пропадем! Расея навозом нас загребет. Тут уж дело ясное: куда он – туда и мы.
– Вот это – да!
Атарщиков с восхищением хлопнул Долгова по плечу и смеющимися глазами уставился на Листницкого. Тот, улыбаясь, волнуясь, разглаживал на коленях складки брюк.
– Так как же, господа офицеры, атаманы? – приподнятым голосом воскликнул Атарщиков. – За Корнилова мы?..
– Ну конечно!
– Долгов сразу разрубил гордиев узел.
– Все офицерство за него!
– Мы не хотим быть исключением.
– Дорогому Лавру Георгиевичу, казаку и герою, – ура!
Смеясь и чокаясь, офицеры пили чай. Разговор, утративший недавнюю напряженность, вертелся вокруг событий последних дней.
– Мы-то гужом за верховного, а вот казаки мнутся… – нерешительно сказал Долгов.
– Как это «мнутся»? – спросил Листницкий.
– А так. Мнутся – и шабаш… Им, сукиным сынам, по домам к бабам охота… Жизня-то нетеплая остобрыдла…
– Наше дело – увлечь за собой казаков! – Сотник Чернокутов брякнул кулаком по столу. – Увлечь! На то мы и носим офицерские погоны!
– Казакам надо терпеливо разъяснять, с кем им по пути.
Листницкий постучал ложечкой о стакан; собрав внимание офицеров, раздельно сказал:
– Прошу запомнить, господа, что наша работа сейчас должна сводиться вот именно, как сказал Атарщиков, к разъяснению казакам истинного положения вещей. Казака надо вырвать из-под влияния комитетов. Тут нужна ломка характеров, примерно такая же, если не бо́льшая, которую большинству из нас пришлось пережить после Февральского переворота. В прежнее время, – допустим, в шестнадцатом году, – я мог избить казака, рискуя тем, что в бою он мне пустит в затылок пулю, а после февраля пришлось свернуться, потому что, если бы я ударил какого-нибудь дурака, – меня убили бы здесь же, в окопах, не дожидаясь удобного момента. Теперь совсем иное дело. Мы должны, – Листницкий подчеркнул это слово, – сродниться с казаком! От этого зависит все. Вы знаете, что творится сейчас в Первом и Четвертом полках?
– Кошмар!
– Вот именно – кошмар! – продолжал Листницкий. – Офицеры отгораживались от казаков прежней стеной, и в результате казаки все поголовно подпали под влияние большевиков и сами на девяносто процентов стали большевиками. Ведь ясно, что грозных событий нам не миновать… Дни третьего и пятого июля – только суровое предостережение всем беспечным. Или нам за Корнилова придется драться с войсками революционной демократии, или большевики, накопив силы и расширив свое влияние, качнут еще одной революцией. У них передышка, концентрация сил, а у нас – расхлябанность… Да развеже можно так?! Вот в будущей-то перетряске и пригодится надежный казак…
– Мы без казаков, конешно, ноль без палочки, – вздохнул Долгов.
– Верно, Листницкий!
– Очень даже верно.
– Россия одной ногой в могиле…
– Ты думаешь, мы этого не понимаем? Понимаем, но иногда бессильны что-либо сделать. «Приказ № 1»[12] и «Окопная правда»[13] сеют свои семена.
– А мы любуемся на всходы, вместо того чтобы вытоптать их и выжечь дотла! – крикнул Атарщиков.
– Нет, не любуемся, – мы бессильны!
– Врете, хорунжий! Мы просто нерадивы!
– Неправда!
– Докажите!
– Тише, господа!
– «Правду» разгромили… Керенский задним умом умен…
– Что это… базар, что ли? Нельзя же!
Поднявшийся гул бестолковых выкриков понемногу утих. Командир одной из сотен, с чрезвычайным интересом вслушивавшийся в слова Листницкого, попросил внимания.
– Я предлагаю дать возможность есаулу Листницкому докончить.
– Просим!
Листницкий, потирая кулаками острые углы колен, продолжал:
– Я говорю, что тогда, то есть в будущих боях, в гражданской войне, – я только сейчас понял, что она неизбежна, – и понадобится верный казак. Надо биться и отвоевать его у комитетов, тяготеющих к большевикам. В этом кровная необходимость! Ведь в случае новых потрясений казаки Первого и Четвертого полков перестреляют своих офицеров…
– Ясно!
– Церемониться не будут!
– …И на их опыте, – очень горьком, к слову сказать, – должны мы учиться. Казаков Первого и Четвертого полков – хотя, впрочем, какие они теперь казаки? – в будущем придется вешать через одного, а то и просто свалить всех… Сорную траву из поля вон! Так давайте же удержим своих казаков от ошибок, за которые им придется впоследствии нести расплату.
После Листницкого взял слово тот самый командир сотни, который слушал его с таким исключительным вниманием. Старый кадровый офицер, служивший в полку девять лет, получивший за войну четыре ранения, он говорил о том, что в прежнее время тяжело было служить. Казачьи офицеры были на задворках, держались в черном теле, движение по службе было слабым, и для преобладающей части офицерских кадров чин войскового старшины был последним; этим обстоятельством, по его словам, и объяснялась инертность казачьих верхушек в момент низвержения самодержавия. Но, несмотря на это, говорил он, надо всемерно поддержать Корнилова, прочнее связавшись с ним через Совет Союза казачьих войск и Главный комитет Офицерского союза.
– Пусть Корнилов будет диктатором, – для казачьих войск это спасение. При нем мы, может быть, будем даже лучше жить, чем при царе.
Время утекло далеко за полночь. Над городом, простая, белесая, в распатлаченных космах облаков, стояла ночь. Из окна виден был темный шпиль адмиралтейской башни и желтый половодный разлив огней.
Офицеры проговорили до рассвета. Решено было в неделю три раза проводить с казаками беседы на политические темы, взводным офицерам было вменено в обязанность ежедневно заниматься со взводами гимнастикой и читкой, для того чтобы заполнить свободное время и вырвать умы казаков из разлагающей атмосферы политики.
Перед уходом пели «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон», допивали десятый самовар, под звон стаканов шутливые произносились тосты. И уже совсем перед концом Атарщиков, пошептавшись с Долговым, крикнул:
– Сейчас, в виде десерта, угостим мы вас старинной казачьей. А ну, потише! Да окошко бы открыть, а то уж больно накурено.
Два голоса – обветренный, ломкий бас Долгова и мягкий, необычайно приятный тенор Атарщикова – вначале сшибались, путались, у каждого был свой темп песни, но потом голоса буйно сплелись, звучали покоряюще красиво:
…Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка, –Басурманину он не кланялся, у Москвы, как жить,не спрашивался.А с Туретчиной – ох, да по потылице шашкой остроювек здоровался…А из года в год степь донская, наша матушка,За Пречистую Мать Богородицу, да за веру своюправославную,Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой зваласо супостатами…
Атарщиков, скрестив на коленях пальцы, на высоких тонах вел песню, за все время ни разу не сбился, несмотря на то что, варьируя, он далеко оставлял за собой напористый бас Долгова; с виду был необычайно суров, и лишь под конец Листницкий заметил, как через коричневый кургашек родинки на глазу сбежала у него холодно сверкнувшая слезинка.
После того как офицеры чужих сотен разошлись, а оставшиеся улеглись спать, Атарщиков подсел на койку Листницкого, теребя голубые вылинявшие подтяжки на выпуклом заслоне груди, зашептал:
