Полонский идет к двери, Фет вслед ворчит: «Частные телеграммы к высочайшим особам вообще задерживаются, мне говорил это доктор Боткин, он знал эти дела, все же лейб-медик Александра Второго. Да и послать сможем через два дня, когда воз пойдет в Курск за продуктами…»
В обед в двери появляется голова Страхова. Все ликуют. Не дав передохнуть гостю, Фет показывает Николаю Николаевичу стихи Константина. Одной рукой указывает на строчку из них «мне запах милый» и требует над ней суда, другой держит 4-й выпуск своих «Вечерних огней» и требует прочтения.
Наконец, в ярко сияющем дне все расходятся к своим работам. Мадам Полонская лепит бюст Афанасия Афанасьевича Фета. Этот бюст называется «старческим», но он ему нравится. Он даже гордится тем, что Жозефина Антоновна лепит его: она известный скульптор, лепила Тургенева, будет лепить восходящего к славе Чехова и, конечно, замечательного поэта, своего мужа, Якова Петровича Полонского. Замечательный поэт тем временем пишет масляными красками виды Воробьевки. Вид на террасу собирается поднести Его Высочеству Константину Константиновичу… А вообще уже наготовил целую галерею воробьевских пейзажей… Марья Петровна прилежно вяжет очередной козий платок для Елизаветы Маврикиевны, и здесь Афанасий Афанасьевич, знающий толк в хозяйствах и поэзии, не может удержаться от сравнения: «Сама Овидиева Арахна могла бы искусству Марьи Петровны позавидовать».
Константину пришлось залезть в книгу по древнегреческой мифологии и выяснить, что Арахна была пряхой, которую богиня Афина превратила в паука за то, что та посмела состязаться с ней в этом искусстве. В Воробьевке были и другие насельники и насельницы: дочь Полонского упражнялась на рояле, сушила цветы, рисовала пером. Сын, студент-филолог, уходил в кабинет Афанасия Афанасьевича, чтобы работать над комментариями к Теренцию, автору комедий, которые переводил хозяин Воробьевки. Ну а Страхов, борясь с ленью, делал замечания к стихам Фета.
Завтрак, обед, вечерний чай неукоснительно подавались в одно время – полдень, пять часов и девять вечера. За чаем и ароматными дынями, которые Полонский, к сожалению, по нездоровью не ест, начинаются споры.
Страхова упрекают опять же за дипломатические умолчания – так считает Полонский. Фет считает, что Николай Николаевич молчит от лени, а сам Страхов требует, чтобы ему не задавали такие вопросы, в ответ на которые можно только молчать. Возникает спор вокруг Теренция. Полонский заявляет, что переводы слово в слово, не передающие красоты подлинника, его возмущают. «Зачем тогда переводить? – задает ему вопрос Фет. – Пиши сам вместо Теренция! И вообще, – говорит он Полонскому, – который сидел с забинтованной рукой – гонялся за мухами и ударился о железную кровать, – у лошади есть хвост, и она им отмахивает мух, а у тебя хвоста нет – стало быть, лошадь нас совершеннее».
В Воробьевке на Фета все посмотрели озадаченно.
Здесь, в Павловске, где Константин читал письма, на него тоже посмотрели озадаченно: сидел человек и вдруг захохотал…
Второе письмо было посвящено фонтанам и лимонам. Полонский вслух размышлял о том, что между его молодостью и стариковскими годами появилась серьезная разница – всё, на что достаточно было одной ночи, теперь поглощает немало времени. Конечно, он говорил о стихах и потому спросил Фета: «Не пора ли заткнуть нам свой фонтан? Он не выбрасывает больше чистых поэтических струй, как во времена ОНО».
У Фета, как всегда, нашелся жизненный пример. В полку у него был майор, в чай он выжимал сок из лимона. Лимон же лежал на окне и впитывал сырость окна. Майору говорили, что пьет он с чаем давно не сок, а оконную сырость. И Афанасий Афанасьевич завершил свой рассказ так: «С другой стороны, нельзя же сказать, что он выжимал грецкую губку, а не лимон. Такие настоящие, хотя и старые, лимоны – мы с тобой!»
Полонский, сочинивший стихотворный ответ Фету, привел его в сжатом виде в письме Константину Константиновичу:
Мы – два выжатых лимона,
На сыром окне лежим…
Как поэты мы мечтали
О неведомой нам дали…
Но увы, попав к майору
На окно среди зимы,
Разуверилися мы.
Точно нас тисками сжали,
Стали резать и кромсать
И вчера нас выжимали,
И сегодня будут жать…
Но о чем тут горевать,
Век лимонами мы были
И лимонами умрем!
(«Мы – два выжатых лимона…», 23 мая 1890)
«Тонким, изящным, чутким и даже благосклонным нельзя притворяться», – сказал однажды Фет своим друзьям о К. Р. Великий князь и не притворялся. Конечно же он искренне и убедительно доказал двум старым поэтам, что они не выжатые лимоны, а вполне исправные фонтаны. Доказал их же блистательными последними стихами. Он спокойно написал, что сестра его, Королева, была бы счастлива получить в Афинах их телеграмму; именно в гостях у нее, сочиняя первые стихи, он боялся даже думать, что судьба его сблизит с такими поэтами, как они, и самому позволит именоваться поэтом. «Как бы мне хотелось побывать в Воробьевке и послушать Ваши беседы… Вы когда-то заговорили про Марью Петровну, про Екатерину Владимировну, про крошечную столовую Вашего уютного домика на Плющихе… И мне стало жалко, что Вы и при мне не раскладывали пасьянса, в котором заодно с Вашими дамами и я бы принял участие. Вот только Муза моя меня забыла», – жаловался Фету К. Р.
Марья Петровна, которая собрала уже более семидесяти «несравненных» писем, пряча их в китайский ящик, попросила мужа успокоить Великого князя и признаться ему, как в бытность мировым судьей и сельским тружеником он, Фет, не написал и трех стихотворений. А потом муза в Воробьевке стала посещать его так часто, как на заре жизни. Но Фет поправил Марью Петровну и честно сознался, что и в недавнем совсем времени, в Воробьевке, его муза, как те крылатые муравьи, которые в июне теряют крылья, их потеряла и вместо того, чтобы летать на Геликон, топтала сандалиями землю.
* * *
Однажды, на заре знакомства с Фетом, в каком-то особо вдохновенном настроении Константину захотелось едва ли не математически просчитать, как это из области слов Фет перетекает в незримую область музыки.
...
«Что Вы за волшебник! Мне кажется, никто из наших стихотворцев, даже отживших и бессмертных, так не чувствовал природы, не умел так любоваться ею и проникаться ее неотразимой красотою. В Ваших стихах слышится, как нежно и с каким восхищением Вы ее любите, она Вам как бы необходима и Вы ею живете…
Скажите мне: все ли, о чем говорится в Ваших стихах, с Вами было, или многое есть только плод творческого воображения? Я знаю, что задаю нескромный вопрос, но надеюсь на снисхождение. Так как почитаю Вас за хорошего семьянина. Я спрашиваю об этом оттого, что сам пишу стихи на небывалые, просто придуманные случаи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});