неустрашимость: по временам хвалил дисциплину и храбрость некоторых английских корпусов и сожалел об их неизбежной гибели. Он даже равнодушно выслушивал донесения об успехах пруссаков на правом фланге, устремляя все свое внимание и полагая всю надежду на гвардию. Но когда он увидел, что она совершенно расстроилась, а кавалерия смешалась с пехотой, то обратился к своему адъютанту и сказал: «Они перемешались!» Вдруг лицо его покрылось смертной бледностью, взор сделался неподвижен; и он горько покачал головой. Вскоре за тем два корпуса английской кавалерии устремились на оба фланга, и так как пруссаки обошли уже правый фланг, то Бонапарт был в опасности попасть в плен. Тогда, произнеся роковое: «Спасайся кто может!» – он оставил несчастную армию, которая в сей самый день с такой неустрашимостью проливала за него кровь свою. Свита его, состоявшая из десяти или двенадцати человек, стремительно бросилась за ним, так что Бонапарт отложил всякое попечение в соединении своих войск и прикрытии их ретирады.
Каково бы ни было поведение Бонапарта в других случаях, здесь должно предположить, что или первый успех ослепил его, или он совершенно упал духом под конец сего достопамятного дня; ибо, показывая на всем протяжении битвы величайшее хладнокровие, он сделал отступление, нимало не сообразное с честью воина, которого храбрость и личный характер вознесли на самую высокую степень могущества.
Между тем англичане в центре и пруссаки на левом фланге не встретили почти никакого сопротивления. В ту самую минуту, как английские войска построились в линию, стараясь нанести неприятелю решительный удар, закатывающееся солнце показалось из-за туч, как бы для того, чтобы осветить последними лучами славу победителей. Труд, потери, все было забыто в это время; ибо наступательный порядок сражения возбудил всеобщий энтузиазм. Вся линия под личным предводительством герцога Веллингтона подавалась вперед с чрезвычайной быстротой и неустрашимостью. Огонь из 150 неприятельских пушек не мог остановить ее ни на минуту; скоро и артиллеристы французские, оставив пушки, обратились в бегство в величайшем беспорядке; те, которые старались еще соединить их, были раздавлены бегущими. Первая линия неприятельская стремительно бросилась на вторую, и обе смешались в общем смятении. Обозы, ящики, пушки и все, что только могло задержать их в пути, было разбросано по большой дороге и равнине; не говорю уже о бесчисленном множестве убитых и раненых, тщетно вымаливавших себе пощады от победителей, которые в упоении торжества безжалостно топтали их. Все пушки французов, в числе 150, достались англичанам; последняя из них была отбита адъютантом генерала Адана, капитаном Кэмпбеллом, который сам выстрелил из оной по бегущим неприятелям и таким образом имел честь кончить битву, начатую, как говорят, Бонапартом.
Прощайте, любезный Майор; извините меня за длинное письмо, в котором находится много такого, что уже Вам известно. Весь рассказ почерпнут мной из донесений главных начальников, участвовавших в сей знаменитой битве. Надеюсь также, что Вы простите меня за частые повторения, необходимые для большей достоверности описываемых происшествий.
ПИСЬМО IX
Пол – сестре своей Маргарите
Я должен теперь представить Вам, любезная сестрица, краткое описание поля Ватерлоо – краткое потому, чтобы не наскучить Вам известными подробностями, ибо сие поле было уже несколько раз описано. Путешествия, предпринимаемые англичанами и нашими туристами для обозрения оного, были столь многочисленны, что окольные крестьяне значительно обогатились через происшествие, которое сперва угрожало им совершенной гибелью. Одна старушка, содержательница главного трактира в Ватерлоо, во время моей бытности в оном почувствовала всю цену занимаемого ею места и удвоила цену нашего кофе за то, что сделала нам честь, показав кровать, на которой великий лорд изволил почивать перед сражением. Трудно решить, доколе будет продолжаться налог на любопытство англичан? Правду сказать, добрые фламандцы некоторое время не понимали энтузиазма англичан, приезжавших осматривать это классическое место. Страна их долго была театром военных действий, в коих местные жители почти никогда не участвовали. Для них как выигранная, так и проигранная битва были равны и казались делом посторонним, так что крестьянин по удалении войск опять принимался за свои обыкновенные работы с таким равнодушием, как после грозы, шумящей вдалеке от его поля. Теперь вы можете себе представить изумление этих чистосердечных росо curantes, когда они увидели бесчисленное множество англичан всякого звания, спешащих к полю Ватерлоо.
Я был из первых посетителей оного; до меня, однако же, приезжало более шести семейств. Все старались взять к себе в проводники Жана Лакоста, фламандского крестьянина, который сделался известным по услуге, оказанной им Бонапарту в должности вожатого, – и он повторял со всеми подробностями одинаковый рассказ свой всякому, желавшему его слушать. Я долго его расспрашивал; но, как мне кажется, не получил никаких известий, кроме тех, о коих было публиковано в газетах с чрезвычайной заботливостью; ибо Вы, я думаю, мало любопытствуете знать, что в тот достопамятный день экс-император ездил на серой лошади, был в сером же сюртуке, надетом поверх зеленого мундира и, в память цвета своей партии, как я предполагаю, в фиолетовом жилете и панталонах. Впрочем, я следовал за Лакостом от одного места до другого с живейшим движением, заставляя его показывать со всевозможной точностью все посты, кои в тот великий день занимал низверженный государь. По достижении последнего из них мной овладело какое-то невыразимое, торжественное чувство; я живо вообразил, как на этом самом месте человек, занимавший столь долгое время первую степень в Европе, видел все надежды свои исчезнувшими, все могущество ничтожным. Не прошел еще месяц с тех пор, как тот, которого имя было ужасом Европы, топтал землю, находившуюся под моими ногами. Напротив расположен был генерал, которого счастливое окончание битвы заставило провозгласить победителем властолюбивого завоевателя. Окружавшие меня места, где ныне царствует совершенное спокойствие, представляли сцену ужасного торжества. Сей самый человек, которой шел со мной, находился тогда подле Наполеона и был свидетелем его душевного волнения; видел, как он постепенно переходил от надежды к беспокойству, от беспокойства к страху, от страха к отчаянию. Все эти воспоминания рождали в душе моей чувства, коих описать невозможно. Зрелище битвы так быстро переменилось, что даже посреди долины, на коей происходила она, я как бы сомневался в ее сбыточности.
Сам Лакост показался мне человеком лукавым. Он жаловался, что любопытство путешественников заставляет его покидать обыкновенные и необходимые занятия. Я советовал ему брать с каждого семейства или общества, желающего видеть его и расспрашивать, по пяти франков.
«Таким образом, – прибавил я, – ты увидишь, что Бонапарт сдержал свое обещание обогатить тебя, хотя употребил для этого такой способ, о котором он никогда и не
