не пахнет».
Борис Алексеевич не сомневался в том, что такой диалог с сыном неизбежен. И даже мог бы заранее, без запинки, воспроизвести его от начала до конца, поскольку давно уже привык думать и решать за других — за своих подчиненных и домашних. И не потому, что они сами на это не способны. Боже упаси, нет у Бориса Алексеевича таких антидемократических мыслей, просто ему положено думать, решать и даже говорить за других. Доля его такая. Нелегкая, поверьте, доля.
«А знаешь, папа, ты это умненько придумал, — сказал Сережа. — Значит, утром пойдем? Вот только спецовки у меня нет. Как же я без спецовки? Послушай, папа, одолжи мне десятку до первой получки. Я видел, в универмаге комбинезон продается. На змейках, с накладными карманами. Такой шикозный, закачаешься».
Борис Алексеевич опешил. Он никак не ожидал подобного поворота. Выходит, сынок не так уж умен. Неужели он думает, что я его на самом деле погоню в аварийную бригаду? Я же только так, для воспитания, чтобы внушить ему правильные мысли… Ну, прочитал бы нотацию, провентилировал бы ему мозги и ладно… А он, дуралей, сразу согласился. Гм! Глупость какая! Сережку в аварийную! Оно-то, конечно, не зазорно, если здраво рассуждать. Наоборот, вроде положительного примера другим. И, будь мой Сережка постарше, я бы не посчитался, я бы с радостью… Но он еще совсем мальчонка. И каникулы у него сейчас. Имеет же право на отдых круглый пятерочник. По-моему, имеет. Борис Алексеевич сознает, конечно, что он сейчас малодушничает, финтит, а он всегда считал себя человеком принципиальным, бескомпромиссным. Но какой тут, извините, может быть принцип. Старый раздражительный осел наболтал с усталости бог знает что, а мальчишка… И не чужой ведь мальчик. Кровный. Единственный сын.
«У аварийщиков, Сережа, работенка злая. Грязная у них работенка и нервная». «Понимаю, — сказал Сережа, — но я ведь все равно должен пройти через это. А как же я по-другому узнаю, что нужно людям». «Смотри, Сережа, измотаешься, устанешь», — уныло пробормотал Борис Алексеевич. «Не беспокойся, папа, пищать не буду. Ну как, даешь десятку на спецовку?»
Борис Алексеевич даже крякнул от злости на самого себя и лихорадочно принялся обдумывать, как бы ему половчее дать задний ход, не уронив при этом своего отцовского авторитета. Но тут как назло вмешалась Сережина мамочка. Прибежала с кухни заполошенная. Она всегда бросается как на пожар, если что угрожает ее сыночку.
«Куда же ты ребенка гонишь, варвар? Что ты придумал, бессердечник! Да я лучше умру». «Не умрешь», — устало сказал Борис Алексеевич. «Вот тебе назло не умру. Не дам тебе ребенка мучить. Ты соображаешь, что говоришь? У ребенка художественный талант, а ты его в сантехники. Да его ребята засмеют. Ты об этом подумал?» «Ну и пусть. Тоже мне — общественное мнение. А над чем они только не смеются, его ребята. Им, теперешним, все смешно. Уверен — они и надо мной смеются. И Сережка вместе с ними. А ну, признавайся, сынок, смеются ведь? Не смеются, говоришь. Ну, мамочка, конечно, постаралась, довела до сведения твоих дружков, что отец твой шишка, заведующий, или еще изящнее, на западный манер, — крупный чиновник магистрата. Ну так скажи своим фанфаронам, сынок, что отец твой хотя и заведующий и крупный чиновник, а по сути он главный ассенизатор города. Вот именно — ассенизатор. Главный подметальщик. Главный мусорщик. И пусть скажут чистюли спасибо твоему отцу за его работу. Хотел бы я посмотреть, как бы они без нее жили. Погрязли бы по самые уши… Клянусь богом, погрязли бы. Коростой бы обросли…»
Веселенький был разговор. А врачи говорят — берегите нервы. И что противно — все ведь попусту. Безмозглая маменька тут же отправила Сережку, как он ни бунтовал и ни сопротивлялся, на Кубань, к своей сестрице. У той личная корова, а ребенок, видите ли, малокровный, ему доктор парное молоко прописал. Малокровный. Да я в его годы, — Борис Алексеевич безнадежно махнул рукой. — Так все же что делать с Грачевым? Придется его уговаривать, уламывать. Противно, но другого выхода пока нет. Вот только с какой стороны к нему подойти? Человек он самолюбивый, гордый не по чину. Обидчивый. К нему тонкий подходец нужен.
У Бориса Алексеевича в подчинении немало людей, и надо отдать ему должное, он знает их не только в лицо. Конечно, детей и внуков Грачева заведующий не крестил, чаи с ним не распивал, в обнимочку не разгуливал. На кой черт она нужна, такая липовая демократия. Зато Борису Алексеевичу отлично известна безупречная трудовая биография Грачева. Во всех отношениях безупречная. Дисциплинирован. Честен. Делу своему предан. И, насколько помнится Борису Алексеевичу, с руководством Грачев никогда не конфликтовал, не то что иные горлопаны.
Правда, бывали из-за Грачева неприятности. Да что поделаешь — участок у нас такой, мы всегда под огнем. Глаз не спускает с нас общественность. Каждое утро раскрываешь газету с замирающим сердцем: а что еще про нас? Осуждают, критикуют, требуют, призывают к ответу. И Грачева, конечно, не оставили в покое. Протерли с наждачком. Когда же это было? Ну да, в пятьдесят восьмом. Смотри, как время летит! Фельетон про Грачева был тогда в местной газете. Едкий фельетончик, колючий. Накатал его один заезжий столичный журналист. Видно, промотался курортничек до основания, ну и решил подработать на обратную дорогу. Впрочем, версия эта бездоказательная. Борис Алексеевич на ней никогда не настаивал. Вырвалось это так, сгоряча, с досады. Очень возможно даже, что журналист этот безумно и абсолютно бескорыстно любит собак. Ну и пусть себе любит, это его личное дело. И пусть себе защищает своих драгоценных собак, и пусть даже фельетоны пишет, раз он без этого существовать не может. Но зачем ты, сукин сын, Грачева, этого скромного, честного труженика, шельмуешь, зачем позорные ярлыки на него лепишь, зачем обвиняешь его во всех смертных грехах, чуть ли не в диверсии против нашего общества? Тоже мне нашел диверсанта!
Борису Алексеевичу фельетон тот доставил немало хлопот — ответ в редакцию, объяснение наверх. Бумаги и чернил было потрачено — дай боже. А еще больше пота, еще больше нервов. Но атака заезжего журналиста была с блеском отбита. В редакции Борису Алексеевичу тогда сказали: «Здорово вы защищаете честь своего мундира». «Вот именно — честь мундира. Мундир мой не тряпка, он мне дороже шкуры. В мундире я живу, в мундире меня в гроб положат». Были, конечно, и другие атаки на Грачева. Серьезные и несерьезные. Борис Алексеевич все отбил. Потому что у него принцип такой:
