Как-то в августе, направляясь вместе с молодым ассистентом Георгом на речку, я взял эту книгу с собой. Георг учился в группе № 8, в которой я тогда работал. Георг был прямым, откровенным человеком. Он жадно тянулся к знаниям. В армию его призвали с курсов преподавателей. Как одного из лучших слушателей, начальство сектора рекомендовало Георга на курсы в Красногорск.
– А что, правда, эта книга так интересна, как говорят? – спросил он меня.
– Я нахожу ее очень умной. Между прочим, автор исследует в ней и отношение рабочего движения к империалистической войне…
– Эти вопросы обсуждались на конференциях в Штутгарте и Базеле, – перебил меня Георг. – Рабочие партии были обязаны сделать все возможное, чтобы не допустить войны. А если война все же разразится, они должны были использовать кризис, чтобы ускорить свержение господства капиталистов.
– Да, такие решения принимались и в 1907 и в 1912 годах. А когда настал 1914 год, мы знаем, что случилось. Только партия большевиков осталась на принципиальных позициях! В других же рабочих партиях верность принципам пролетарского интернационализма сохранили лишь отдельные небольшие группы, как, например, левые в Германии.
– А какова позиция Второго Интернационала сегодня? – поинтересовался Георг.
Мы вошли в лес. В воздухе летали мириады комаров. В лесу мне показалось более душно, чем обычно.
– Зонтер пишет, что, по мнению Второго Интернационала, Лига наций должна была сделать все, чтобы предотвратить военную опасность.
– Лига наций?.. Но что с тобой? Ты так побледнел!..
– Приступ малярии, – пробормотал я и свалился на землю.
Все поплыло у меня перед глазами. Сделав усилие, я поднялся на ноги. Они показались мне какими-то ватными. Опираясь на Георга, я кое-как доплелся до лагеря. Малярия трясла меня несколько дней подряд, и как никогда сильно. Меня даже забрали в лазарет. Но и после выписки я неважно чувствовал себя, и только зимой мне стало лучше. С наступлением весны самочувствие мое снова ухудшилось. Порой мне так нездоровилось, что я с трудом доводил занятия до конца.
Потом последовал новый сильный приступ малярии. Три дня меня бросало то в жар, то в холод. Два дня передышки – и новая атака на трое суток. Все это время есть ничего не хотелось, только мучила жажда.
Начальник сектора навестил меня в лазарете и посоветовался с советскими и немецкими врачами. Было решено направить меня для полного выздоровления в госпиталь для военнопленных в Шую.
Таким образом, мне предстояло проститься с местами, где я два с половиной года учился и учил других. Проститься с лагерем, который стал для меня важной вехой на моем пути в новую Германию. Проститься с педагогами, которым я был так многим обязан. Проститься со слушателями, с моей семинарской группой, шестой по счету, которую я принял в новом учебном году.
И вот в начале июля 1947 года меня и еще нескольких больных слушателей на легковой машине повезли в Шую.
Под вечер мы остановились перед светлым зданием на большой площади. Приехали.
Сопровождавший нас сержант позвонил у двери. Нам открыл молодой человек в хорошо сшитом костюме из серого сукна. Это был старший санитар. Такой же пленный, как и мы. Он поздоровался с нами и распределил по комнатам. Я попал в комнату, где стояло восемь коек.
– Это наша офицерская палата, – сказал санитар. – Ваша койка у окна. Здесь все офицеры, знакомьтесь.
Более чем за три года пребывания в плену я впервые обращался к немецким военнопленным на «вы». Здесь так было принято. Здесь снова были «господин майор» и «господин капитан», а также лейтенанты и старшие лейтенанты. Правда, с моим соседом справа, лейтенантом из Саксонии, я так быстро подружился, что скоро перешел с ним на «ты».
Первые четыре недели мне предписали строгий постельный режим. Не разрешалось даже вставать. Медицинское обслуживание здесь было превосходное. Каких только лекарств я не получал! Дважды мне делали даже переливание крови. Через пять недель я почувствовал себя значительно лучше. Постепенно начал делать прогулки и заниматься гимнастикой.
В госпитале я считался относительно легким больным. Многим больным здесь предстояли сложные операции. Советские врачи прекрасно справлялись со своими обязанностями.
У одного из слушателей, которого привезли вместе со мной, был туберкулез костей. Ему сделали операцию и давали пенициллин, который в 1947 году было очень трудно достать.
От госпиталя в Шуе осталось у меня незабываемое впечатление. Сколько доброты и заботы проявляли о нас, больных пленных, советские люди – сестры, нянечки, секретарша, переводчица и все врачи!
То, что я увидел и почувствовал здесь, в Шуе, не было повторением того, что я пережил в елабугском госпитале. Это было нечто большее. Работники госпиталя, узнав, что я и мои товарищи встали на новый путь, не просто оказывали нам медицинскую помощь. Они обращались с нами как с людьми, которых принимали за своих.
Переводчица, симпатичная, образованная женщина лет тридцати, тоже была очень любезна с нами. Когда были письма, она приносила их прямо в палату. Однажды переводчица пригласила меня и еще одного больного в городской кинотеатр, где шел какой-то фильм с участием Беньямино Джильи. Двадцатилетняя секретарша Люба достала где-то для нас мяч и сетку.
И все это было отнюдь не показное. Все это говорило о том, что меня теперь считали своим. Я стал одним из «наших», как называли меня русские. И это наполняло меня гордостью и радостью. Я не раз беседовал об этом с переводчицей.
– Я очень люблю произведения Лессинга, Гете, Шиллера и Гейне, – сказала мне однажды она. – Любила и люблю их сейчас. Когда началась война, я жила в западном районе Советского Союза. Гитлеровская армия наступала, и я упаковывала книги, чтобы отправить их в безопасное место. Но не успела. Пришлось эвакуироваться в чем была.
Так я еще раз встретился с человеком, судьба которого была бесчеловечно исковеркана гитлеровцами. Я, разумеется, понимал, что мне говорят далеко не обо всех страданиях, которые перенесли эти люди. Что я мог ей ответить? Но переводчица сама пришла мне на помощь.
– Извините, пожалуйста, – сказала она, – я понимаю, что вы очень переживаете. Меня радует, что есть такие немцы, как вы. Такие, кто сознательно отвернулся от прошлого. И мы таких, как вы, уважаем.
– Я благодарю вас за это. Мой собственный горький опыт и поиски истины убедили меня, что здоровая национальная политика в Германии возможна лишь только в дружбе с СССР.
В госпитале в Шуе находилось пятнадцать генералов гитлеровского вермахта. Большинство из них носило военную форму. Они следили за своим здоровьем и регулярно прогуливались по госпитальному двору вдвоем или втроем. И хотя теперь они уже не пели «Хорста Вссселя», как это было в Елабуге, однако, несмотря на то, что война закончилась более чем два с половиной года назад и Германия приняла безоговорочную капитуляцию, бывшие генералы фюрера продолжали вести войну против большевиков. Многие из них твердили, что «борьба против большевизма – главная задача немецкой нации…».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
