На заднем дворе стояли кони столичных гостей. Митяй издалека увидел и узнал Зюку страшненькую. Она сидела на телеге, беззаботно болтая ногами, а вокруг важно прогуливался кто-то из синих кафтанов. Из-за одежды Митяй не сразу узнал златоградца, а вот тот, напротив, остановился и прищурился, поджидая гостя.
– Знаешь, Златочка, – хмыкнул Илиодор, – у меня такое ощущение, что нам идут морду бить.
Митяй не стал тратить время на разговоры, а, подойдя на два шага, сразу и от души врезал, собираясь своротить сопернику скулу набок. Илиодор легко уклонился от удара, чуть присев, а потом безобразно нечестно врезал Кожемяке меж ног. У Митяя потемнело в глазах, Илиодор тем временем не спеша подобрал чурбачок и, обернув его телогреей, примерился, а потом с хеканьем навернул нападающему по голове, отчего Кожемяка завалился на спину.
– В живот я тебя пинать не буду, – уверил его златоградец, отбрасывая чурку, – неблагородно это как-то, но если ты поднимешься с земли раньше, чем я это разрешу, то я тебе, касатик, что-то страшное сделаю. Еще, правда, не придумал что, но напрягусь. – И он улыбнулся Зюке.
– Митя, – показала она пальцем.
– Беги, Зюка, зови Маришку, – метнулся по пыли Митяй, надеясь облапить чужака-инквизитора за ноги и, свалив наземь, придушить.
Но тот оказался проворен: сначала подпрыгнул высоко, а потом уцепился сзади за волосы, беспощадно выворачивая голову, и показал Кожемяке нож.
– Ну-ка, голубь, что ты сейчас проворковал?
Митяй захрипел, злясь не столько на златоградца, который его нежданно заломал, сколько на собственную глупость. Ловчее надо было, хитрее, нырнуть или прыгнуть и в живот сапогом, а потом плюхай сверху. Зимой, в кулачных боях, ему это всегда помогало. Конечно, против кузнеца, бати или того же Селуяна он устоять не мог, но таких, как златоградец, он выжимал, точно тряпки, и в узел завязывал.
– А ведь сдается мне, Златка, что этот местный богатырь пришел ведьму спасать. Не перевелись еще дураки в земле Северской.
Со стороны огородов затопали. Запыхавшиеся Серьга с Сашко ворвались на двор и встали как вкопанные.
– Ну вот, – удовлетворенно качнул головой Илиодор, – трое, как и положено.
– Ты это, – сразу пошел по широкому кругу Ладейко, косясь взглядом на оставленный хозяевами колун, – может, по-хорошему договоримся?
– Хотите добровольно сдаться? – высказал первую догадку Илиодор.
– Нет, мы тебе хотим кишки по-тихому выпустить, – развеял его надежды Скорохват, вытаскивая засапожник, – но если Маришку нам передашь, так и быть…
– Не-э, это не богатыри, – разочаровался Илиодор, еще круче вздергивая голову беспомощного Митяя, – что это за условия? «Если, то…» Ты должен гикнуть, свистнуть и разметать все тут по бревнышку.
Зюка все так же беззаботно качала ногами, улыбаясь всем присутствующим. Ладейко как раз добрался до колуна, и златоградец оказался в ловушке – ни со двора выскочить, ни в дом забежать. Дружки перемигнулись и одновременно кинулись на него. Серьга еще подумал на бегу, что лучше обухом бить, мало ли, еще пригодится инквизиторская морда, и тут у него в голове что-то взорвалось с треском, он даже удивиться не успел, а очнулся уже на берегу Гусиного озерца.
Селуяновский младший десятник Борька Шалый лил на них воду из ведра и, увидев, что парни зашевелились, застонали, присел напротив:
– Эк он вас.
– Что? – сел, деревянно глядя вдаль, Митяй.
– Все, отвоевались, блин! – плюнул со злобой Сашко.
– Да, такого гада надо полком валить, не меньше, – покивал с умным видом Шалый. – Лихо он вас, я видел.
– Надо записку Маришке написать, может, она что придумает. – Митяй поднялся и, забредя в озерцо по колено, начал плескать на лицо мутной стоялой водой. Уши горели невыносимо, он сам себе был противен, и жить не хотелось.
Проспала я без малого сутки. Когда проснулась – долго и непонимающе щурилась в окно, потом попробовала встать и охнула: все ныло и болело. Одно радовало – что я не в лесу на мокрой травке и не в застенках на цепи. Илиодор не смущал меня своим присутствием, и я как могла привела себя в чувство. Заключалось это в основном в перекидывании в кошку. А уж кошкою я тянулась и гнулась до умопомрачения, пока все тело если не стало звенеть как струна, то уж и как каторжанин свою гирю я его теперь тоже не таскала. Особенно было приятно вскочить на отстиранный инквизиторский плащ Илиодора, аккуратно сложенный на стуле, и от души его покогтить, чувствуя, как золотые нити, которыми был вышит девиз, цепляются и тянутся за когтями.
В дверь стукнули, протопотали, словно домовой пробежал. Я с интересом соскочила на пол и обнаружила под дверями клочок бумаги, изжамканный до безобразия, словно его прятали, доставали, снова прятали, чернила расплывались в потных руках, да и писали записку словно куриным коготком. Я встряхнулась и с интересом разгладила ее на коленях. «Маришка, как только тебя повезут за город, мы тебя отобьем. Готовься», – сурово велела бумажка. Там еще было что-то приписано, но я разобрала только слово «съешь». Может, «съешь побольше, убегать будем до Златограда без остановок?» Я почесала голову, пальцы застряли в нечесаных космах, я с трудом их вырвала и высунула голову наружу.
– Не велено! – тут же рявкнул мне в ухо здоровенный бугай. Я вздрогнула, захлопнула дверь, но потом снова высунулась:
– Мне бы гребешок.
– Не велено! – с завидным однообразием рявкнул детина.
Наверное, в боях его использовали вместо полкового горна или тревогу кричать, потому что с двух концов коридора сразу показались люди в синих кафтанах, в одном из которых я с удивлением узнала Илиодора в шапке-мурмолке с гербом Медведевских и тигрино-полосатым зеленым пером.
– Чего глотку дерем, служивый? – поинтересовался он почти весело.
Служивый побелел как полотно и ткнул в меня пальцем обвиняюще:
– Ведьма.
– Вижу, что не лошадь. Чего орешь-то?
– Причесаться я хочу и переодеться, – заявила я, видя, что детина скорей умрет от натуги, чем объяснит, чем я ему не понравилась.
– Ладно, сейчас распоряжусь, чтобы тебе одежду прислали. – Илиодор развернулся, противно шкрябнув подковками об пол.
– Эй, и это все?! – возмутилась я. – Ни здрасте, ни как спалось? Сколько хоть я проспала?
Ответом меня не удостоили, зато вскоре прибежали Аленка и Анютка – Старостины дочки. Аленке было уж двенадцать, Анютке – семь, и папаня ее сильно баловал. Когда она бегала, по комнате стоял характерный топоток от замшевых сапожков на каблучке.
– Ну-ка идите-ка сюда, – потребовала я, – что за тайны такие?
Аленка сделала страшные глаза, увидев записку в моих руках, мгновенно выхватила ее и заглотила, как ужик мышку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
