Клер не могла вызвать полицию — телефон был внизу. Позвонить от соседей или из автомата она тоже не могла — для этого следовало спуститься вниз и пройти через холл, где были мы, или через кухню, которую гангстеры закрыли, — там сидела «под домашним арестом» служанка. Полиция непонятным образом очутилась именно в тот момент, когда японцу потребовалось отдавать приказ о насилии над нами. Совпадение, и весьма симптоматичное.
— Он... — я выдержал паузу. — Вы хорошенько проверьте его. Возможно, его разыскивает Интерпол.
— Мы проверим, — заверил старший без энтузиазма. И я понял, что выиграл самую великую битву нервов в своей жизни.
Когда они ушли, я помог Клер поднять опрокинутый столик.
— Клер, родная, — сказал я, — мне немедленно надо скрыться. Немедленно! Это единственная гарантия безопасности для тебя и Боба. Где у него... фотоаппарат, его вещи?
— В задней комнате.
— Я заберу у него кассеты. Остальное он заберет сам. Клер, нет ли у тебя сейчас в порту надежного человека, капитана какого-нибудь фрахта?.. В любой порт. Чтобы взял пассажиром. Я должен скрыться немедленно.
— Затрудняюсь ответить... Надо пойти в порт.
— В управление не обращайся!
— Пройдем вдоль причалов. Есть кто-нибудь из старых приятелей отца. Моряки его знали. Он многих выручал, хотя сам был беден... В нашем роду никто не отличался умением делать деньги. А из меня бы, наверное, получилась хорошая монашка.
— Что из тебя получится, еще поговорим. Я тебе пришлю письмо и напишу, что я думаю по этому поводу.
— Артур, — встрепенулась она. — Ты скажи мне сейчас.
— Сейчас?.. Нет, не надо. Я напишу.
4
Всему наступает конец, даже бесконечности, или, иными словами, ничто не вечно под луной, даже сама луна. Мое повествование приближается к концу. Я, Артур Кинг, сын англичанина Кинга и русской — урожденной Лобановой, спасался бегством из Макао на проржавевшем корыте под либерийским флагом, принадлежащем греческому миллиардеру Онассису.
Корыто шло в Сингапур за малайским каучуком, за довольно неприглядными упругими бобинами, из которых впоследствии производят жевательную резинку. Капитан корыта Виктор Марсель был стар, но держался молодцом, был всегда выбрит до синеватого блеска и застегнут на все пуговицы. Полной противоположностью ему была команда, в которой боцманом числился датский хиппи — нечесаный малый, чье знание морского дела заключалось лишь в том, что он умел петь под аккомпанемент гитары старинные французские баллады, умел играть в карты во все мыслимые и немыслимые игры. И он умел пить хоть нитрокраску, при этом не пьянеть, что весьма импонировало старому Виктору Марселю, сумевшему пронести через бурную жизнь этот дар молодости.
Команду составляли тринадцать человек (чертова дюжина), вышли мы в понедельник седьмого. Первое, что я сделал, вывалившись утром на палубу из капитанской каюты (кэп страдал бессонницей и с удивительной легкостью дал Клер добро на то, чтобы в его апартаментах поселился не то ее троюродный брат, не то свежеиспеченный любовник), — первое, что я сделал, когда выскочил утром на палубу, это научил двух матросов вязать элементарный морской узел, точнее, не морской, а рыбацкий.
— Хорошо, капитан, — сказал худенький матрос, улыбаясь от уха до уха тридцатью двумя зубами цвета слоновой кости, — хорошо, капитан!
Он знал по-французски всего два слова, кстати, по-английски тоже. На каком языке он говорил, я не выяснил до конца плавания, хотя знал активно восемь языков. Он готов был делать все, что ему показывали, и невпопад. Единственно, чему он научился за время рейса, — вязать рыбацкий узел. И это до того его потрясло, что он стал сам себе говорить: «Хорошо, капитан!» И вязал все, что попадалось под руки, включая канаты толщиной в руку.
Любопытнее других оказался радист — он умел лишь нажимать на кнопки магнитофона и делал это мастерски — круглые сутки на корабле вопили новоявленные «битлы» вперемежку с траурным маршем Шопена в исполнении духового оркестра эскимосов Аляски. Кажется, их этому научили американские летчики с военной базы. Траурный марш импонировал радисту — ему отказала невеста, выйдя замуж за машиниста. Он разуверился в счастье, за бешеную плату позволил исколоть себя разноцветной тушью (надписи весьма пессимистического содержания) и не ждал от жизни ничего светлого.
Восемь человек команды из тринадцати стояли на помпах, которые по странной прихоти не выходили из строя и перекачивали воду из моря в море.
Тонуть мы начали на второй день. Радист уронил бобину от магнитофона с записью джазовой музыки в незадраенный трюм. Он полез за бобиной и сорвался с трапа.
Мы стояли с капитаном Виктором Марселем на мостике. Он смотрел вдаль, я тоже; возможно, он что-то и видел за бескрайним горизонтом, я ничего не видел. Был полнейший штиль, от жары даже вода казалась расплавленной. Волны поднимало лишь наше корыто, точно вокруг нас, как дельфины, резвилось не меньше сотни морских буксиров.
Появился худощавый матрос и произнес единственную фразу, которую он знал:
— Хорошо, капитан!
И как-то кисло улыбнулся, что даже я догадался, что ему совсем не хорошо, а даже плохо.
— Что он сказал, переведи, — приказал капитан рулевому.
Рулевой посмотрел на матроса и перевел:
— Он говорит, что человек за бортом в трюме.
Перевод оказался удивительно точным — радист, сорвавшись с трапа, не сломал себе шею лишь потому, что упал в воду, которой в трюме было как в хорошем бассейне, и плавал там, как мышь в бочке с пивом, при этом умудряясь орать так, что заглушал шум дизелей и рев медных труб эскимосов с Аляски, самозабвенно исполнявших траурный марш Шопена.
Когда радиста вытащили на палубу, он заорал на весь мир:
— Спасайтесь! Мы тонем!
...Самым занятным оказалось то, что мы не могли дать «SOS» — радист разбирался в аппаратуре не больше, чем бедуин в теории относительности.
— Торопиться некуда, — сказал капитан. — Пусть побегают...
— Они садятся в лодки, — сказал я, испытывая невероятное желание присоединиться к команде.
— Пусть садятся, — ответил капитан Марсель. — Для того чтобы покинуть тонущее судно, нужно прежде спустить шлюпки на воду, а этого они делать не умеют.
— Не понимаю, — взорвался я. — Зачем же вы набрали такую команду?
— Деньги платит хозяин, — сказал Марсель, — а подонки стоят намного дешевле, чем настоящие моряки.
— А вы-то куда глядели? Зачем согласились идти в море?
— У меня больная дочь, — ответил капитан. Он вздохнул, посмотрел куда-то вдаль, потом продолжил: — Я же говорю, что иногда не нужно торопиться. Видите, обормоты вылезают из спасательных шлюпок. Сейчас они прибегут сюда... Идите в каюту, мне необходимо с ними побеседовать, как отцу с блудными сыновьями.
