– Зачем?! – всё ещё дрожа, спросила Рэйчел. – Джейк, Боже мой, – зачем?!
– Затем, чтобы подняться над уделом земляных червей, который они нам определили, – усмехнулся Гурьев. – Чтобы доказать самим себе прежде всего – хаос и пустота не властны над нашим разумом и нашей волей. Они обманули нас, сказав, будто удел человека – труд, и мы повторяем эту ложь везде, даже в наших объявленных священными книгах. Но это ложь, Рэйчел. Удел человека – вовсе не труд ковырянья земли. Мы – человечество, и наш удел – звёздные корабли на просторах Вселенной, и наши дети будут сжимать в ладонях поручни на капитанских мостиках этих кораблей – таково моё слово. И если для этого нам придётся стать бессмертными – мы станем. А всё остальное – только средство, ты совершенно права.
– Всё-таки ты сумасшедший, – прошептала Рэйчел. – Безусловный, беспримерный сумасшедший. Впрочем, я всегда это знала. Наверное, поэтому я так безумно тебя люблю?!
Остров Ренрик, северная Балтика. 1968 г.
Раз в неделю на остров приходил морской катер-буксир – привозил почту для хозяев, смотрителя маяка и его жены, кое-какие необходимые жизненные мелочи, продукты, топливные элементы для энергоблока – ну, это редко, раз в полгода; иногда – лампы для рации. Всякого понемножку – население острова составляло всего-то три души. Капитан буксира, пожилой, высокий финн, насквозь просоленный балтийской волной и северо-западным ветром, дующим тут постоянно, хорошо говорил по-русски. После этой проклятой войны в Европе многие заговорили по-русски. А некоторые – даже и хорошо, словно вспомнили язык, который знали когда-то в детстве. Как и капитан Хеймолайнен. До войны остров числился шведским, и маяк тоже обслуживали шведы. Хеймолайнен помнил, какой поднялся переполох, когда смотритель с женой собрались здесь поселиться. Но потом – успокоилось всё. Да и шутка ли – почти четверть века прошло. Четверть века.
Порядок на острове царил образцовый – в хозяине чувствовалась настоящая старая закалка. Таких людей теперь по пальцам перечесть, думал иногда Хеймолайнен. Вообще, после войны всё здорово изменилось. Мир – другой, люди – тоже другие. Время как будто вскачь понеслось. Хотя, конечно, куда получше жить стали, и достаток, и работы хоть отбавляй – с прежними временами не сравнить. Можно вздохнуть спокойно. Раньше все слушали новости: каждый день ждали, когда снова война начнётся. Тогда, после Версаля, понимал Хеймолайнен – плохо мир поделили, неправильно и неправедно, и опять будет война. Никак без неё не обойдётся. Так и вышло. Потом, когда русские эту бомбу под Берлином рванули, прямо под задницей у бесноватого, решил Хеймолайнен – всё, конец света. Фотографии позже в журналах печатали – адское пекло в разрезе. Но – пронесло. И, главное, войне – сразу, считай, конец. Русские, японцы, британцы с американцами в придачу – теперь всё, как по нотам, не то, что прежде. Три кита, на которых мир стоит. Каждому его место известно. Теперь, когда всё ясно, всё понятно, где чьё – намного лучше теперь, думал капитан. Теперь вместо того, чтобы воевать, каждый год олимпиады устраивают – кто выше всех скакнёт да кто дальше всех прыгнет, на Луне целый город отгрохали, на Марс в будущем году полетят, на дне морском фабрики строят – планктон разводить. Это раньше все деньги на танки да пушки тратили, а теперь – наука! Вот, даже кожу научились в пробирке выращивать. Следующий шаг, говорят – органы: сердце, печень, почки. И ведь сделают, что интересно. Говорят ещё, что старость – это болезнь, которую можно и нужно научиться лечить. Вот до чего наука добралась! Это кому ещё лет двадцать назад могло в голову-то прийти?! Всё потому, что воевать перестали. А кто вздумает – так по шее накостыляют, что враз всякую охоту отобьют. Русские, например – у них не забалуешь. Повоюй, попробуй. Прежде самолёт видно и слышно было – вот, летит. А теперь?! Стрелочка серебряная в небе мелькнёт – и всё. Теперь, говорят, из Стокгольма в Америку долететь – вообще времени не надо. Утром взлетел – утром приземлился. Зато обратно – день в ночь. Известно, земля-то на месте не стоит… Да что – самолёт, думал Хеймолайнен. Взять хотя бы электричество. Раньше всё газом, керосином освещали, а теперь, считай, каждый посёлок на пять домов может себе эту установку позволить. А кто побогаче – так и вообще, свою собственную. Машину заряжай, катайся. Расчётчики, опять же. Такой расчётчик с радаром – и карты не нужно, всё тебе на экране выдаёт, знай только, пальцем в кнопки тыкай. У Хеймолайнена тоже такой есть – на всякий случай. Конечно, океанскими маршрутами ему не ходить, а всё равно – запас карман не тянет. Хеймолайнен копил деньги и на энергоустановку – для буксира. И скорость, и вообще – чистота. Не то, что уголь. Новые суда теперь все с такими строят. Над ним смеялись – да твоя старая посудина раньше развалится! Дурачьё. Вот смотритель – тот не смеётся. Он-то понимает, что к чему.
Телефон на острове, конечно, был, а вот телевидения не водилось – хозяева уважали свой покой, и Хеймолайнену это нравилось. Нынче, считай, в каждом доме – телефон на транзисторах, радио на транзисторах, телеприёмники на транзисторах. Удобно, конечно, но уж больно хлопотно и непривычно. Хотя и себе купил Хеймолайнен такой телефон – море есть море, от надёжной связи жизнь зависит, а то – и не одна. Как работает этот телефон там, где берегов не видать, без проводов, вообще без ничего – хоть убей, не понять, но работает. Чудеса! А тут, на Ренрике, только ламповый многоволновый аппарат с расчётчиком. Правда, антенна – с такой антенной весь мир, наверное, слушать можно, думал Хеймолайнен, – огромная чаша с ажурной лестничной мачтой в центре. Смотритель говорил – лучше ламповых агрегатов нет ничего, чувствительность – куда там этим пуговкам-транзисторам! Хеймолайнен ему верил – чувствуется, что человек знает, о чём речь. Лучше старого – только очень старое, это верно. Хотя и без нового теперь – тоже никак. Но, похоже, хозяева основным средством общения с миром всё-таки держали старую добрую почту – и это тоже нравилось Хеймолайнену.
Жена смотрителя получала одновременно немного писем, зато – часто и регулярно. Письма приходили в плотных конвертах, с самыми разными марками, но чаще всего – британскими, русскими и американскими. Иногда приходили посылки – наверное, с подарками. Конверты с русскими марками, широкие, почти квадратные, не похожие на другие, из красивой, золотисто-лунного оттенка, бумаги, подписанные аккуратным, круглым, очень женским почерком, она, торопясь, вскрывала прямо на пристани, и, улыбнувшись капитану, – улыбка у неё была просто невероятная, освещавшая всё вокруг, Хеймолайнен прямо остолбенел, когда впервые увидел, – принималась читать. Хеймолайнен знал – на Большой Земле, как называли многие борнхольмцы и готландцы Россию, у неё остались брат, невестка и племянники, которые любили её и которых любила она. Почему они не живут все вместе, Хеймолайнен не знал. Наверное, это из-за её мужа.
Смотрителю почта приваливала, как ураган – редко, но метко. Если уж приходила, то – мешками. Ворохами. Бумажными Монбланами. Эверестами. Андами, Кордильерами, Альпами – или чем там ещё? Со всего мира. Почти всю её Хеймолайнен забирал назад – рассортированную, но не вскрытую и не прочитанную, и снова сдавал в посольство. Мешки привозил обратно на пристань старый и сухой, как трава в дюнах, – лет сто ему уже, не иначе, а живёт, и Хеймолайнена перескрипит, пожалуй, ещё, – помощник смотрителя, определённо – бывший моряк, тоже русский, живший неотлучно на острове вместе с хозяевами. Как-то один из мешков с почтой развязался – то ли пломбу плохо поставили, то ли ещё что. Длинные официальные конверты, огромные адреса, грамоты с лентами и печатями – в жизни Хеймолайнен таких диковинных бумаг не видел. Был такой за Хеймолайненом грех: посмотрел, попытался разобрать, чего там понаписано – на дорогущем пергаменте, затейливой вязью: светлейший, любимейший, высочайший… Пожав плечами, Хеймолайнен затолкал эту пакость обратно в мешок, завязал поплотнее: понятно, от такой суеты только тут и можно укрыться. Какая же это жизнь, если всё время – приёмы, заседания, журналисты с камерами и вспышками? Нет, правильно, правильно – здесь. Вот так. Почему-то Хеймолайнен этому нисколько не удивлялся – стоило только взглянуть на смотрителя маяка, как сразу пропадала всякая охота приставать к нему с расспросами и пожеланиями. Только когда он глядел на жену, лицо его ощутимо светлело и разглаживалось. Вообще, на них было удивительно приятно смотреть, особенно, когда они вчетвером – ещё когда мальчишки на острове жили – что-нибудь вместе делали: сразу видно – крепкая, дружная семья. Настоящая.
Хеймолайнен не слишком задумывался над тем, кто они все тут такие. Только, принимая почту для передачи на остров, в русском посольстве, где молодые вышколенные офицеры в красивой форме русской фельдъегерской службы, помогая ему укладывать в грузовичок мешки с конвертами, газетами и журналами, капитан ловил взгляды, которые они бросали на него – любопытные, полные какого-то тайного восторга и безмерного уважения. Понимая, что взгляды эти адресованы вовсе не ему, Хеймолайнену, а только и исключительно смотрителю маяка, капитан для виду хмурился, а про себя усмехался. Кое-что он всё-таки знал, а о многом – догадывался. Конечно, не прост этот смотритель, ох, как не прост. Но – носа не задирает, чего нет – того нет. И жена его тоже. И себя уважают, и других. Разве в том дело, где человек живёт и на каком языке разговаривает?
