Дверь, ведущая в покои валиде-султан, покорежилась и открылась с трудом. Ветер взметнул облако пыли и пепла. Невозможно было узнать прежде роскошные покои матери султана. Хюррем с ужасом смотрела на когда-то красивые фрески и груды обломков, в которые превратились диваны и мебель Хафсы.
Присев на корточки на полу, она провела пальцами по саже в посках… она сама не знала, что ищет.
Что-то сверкнуло в грязи, но оказалось, что это всего лишь оброненный бриллиант.
Хюррем обхватила себя за плечи и стала напряженно думать. Что же здесь произошло? Почему евнух вдруг набросился на свою госпожу?
— Хасеки-султан! — закричал один из евнухов, карауливший у ворот внизу. — Хасеки-султан!
— Какая наглость! — прошептала Хюррем. — Как смеет евнух подавать голос в моем присутствии? Где мой любимый приобрел таких нахалов?
Она осторожно вышла из комнаты и перегнулась через перила:
— Чего ты хочешь, мошенник?
— Хасеки-султан, во дворец прибыл французский посол. Он просит вашей аудиенции.
— Хорошо. Распорядись, чтобы гостя накормили и развлекли в зале для аудиенций. Я выйду к нему через час.
Она презрительно вздернула нос, глядя, как евнух понесся назад между колоннами и скрылся из виду. Обернувшись к почерневшей двери, она заглянула в полумрак.
— Хафса, то, что с тобой произошло, — не несчастный случай… Я уверена, что ответ на мои вопросы находится здесь, потому что тот ответ, который приняла вся империя, меня не устраивает…
Она осторожно зашагала назад по галерее, спустилась по скрипучей лестнице и отправилась в свои покои готовиться к аудиенции.
Французский посол был толстым коротышкой, с которым Хюррем провела много вечеров за серьезными разговорами. Хотя он невыносимо коверкал турецкий язык, Хюррем решила, что ему можно доверять. Теперь он ерзал на диване в зале для аудиенций, вертя в руках свиток и притворяясь, будто его интересуют угощения, лежащие перед ним на блюдах, и карлики, которые кувыркались перед ним на ковре. Он встал, облегченно вздохнув, когда Хюррем, закрывшая голову и лицо вуалью, вошла в зал, затем молча подошла к нему и, протянув руку в перчатке, которую посол поцеловал, села на диван напротив.
— Мадам Роксолана, — с трудом выговорил посол, — прошу простить мое незапланированное вторжение.
Хюррем сделала едва заметный жест рукой, отсылая из зала евнухов и карликов, затем повернулась к послу и внимательно посмотрела на свиток, который тот продолжал вертеть в потных руках.
Француз бросил взгляд на свиток и неловко уронил его на пол, быстро наклонился, поднял его и снова посмотрел на хасеки-султан:
— Мадам, перед тем как писать своему королю, я счел своим долгом поделиться с вами некоторыми… наблюдениями.
Хюррем расслышала в его голосе страх и заметила, как дрожит напудренный подбородок.
— Что вы хотели мне сказать?
«Этот человек на моей памяти никогда ничего не боялся. Что же произошло?»
— Мадам, ваши ашики, или трубадуры, поют по всему городу о великой победе султана Сулеймана в Багдаде.
— Да, я знаю… Мой муж безжалостно сокрушил проклятых рыжебородых еретиков, которые сбивали народ с пути истинного. Все сунниты приветствуют его как освободителя и спасителя.
— Мадам Роксолана, то, что вы говорите, верно. Я радуюсь вместе с вами. Но ашики поют еще кое о чем.
Хюррем вопросительно подняла брови.
— Они поют, что великий визирь Ибрагим-паша удостоился чести получить шесть бунчуков, которые он повесил на свой шатер!
— Что?! — недоверчиво переспросила Хюррем. — Это всего на один бунчук меньше, чем у самого султана! — Она отвернулась, стараясь как можно быстрее взять себя в руки. «Я дура, — подумала она. — Нельзя было показывать ему мое замешательство».
— Но и это еще не все, мадам Роксолана. — Посол поморщился. — После взятия Багдада султан Сулейман даровал великому визирю титул сераскир-султана, главнокомандующего.
Хюррем застыла в неподвижности; лицо ее оставалось совершенно невозмутимым.
«Сераскир-султан?! Такой титул, свидетельствующий о небывалом величии и власти, предназначен только для султана! Неужели мой любимый сошел с ума?»
Она закрыла глаза и задумалась, а затем заговорила:
— Спасибо вам за новости; они в самом деле весьма любопытны, однако в них нет ничего неожиданного и такого, чего бы я уже не знала.
— Конечно, мадам Роксолана, — прошептал посол, опуская голову.
Хюррем заметила, что посол по-прежнему дрожит от страха, и посмотрела на свиток, который тот продолжал мять в руках. Она протянула руку.
Посол еще немного помял свиток и нехотя передал ей:
— Мои… помощники перехватили это сообщение.
Хюррем положила свиток на колени и медленно потянулась за своим кубком. Мысли у нее в голове путались, пока она подносила кубок к губам и осторожно пробовала сладкий шербет. «Я не должна допустить, чтобы этот человек понял, что новости об Ибрагиме удивили меня. А судя по его дрожи, в письме содержится нечто еще более ужасное. Нельзя показывать ему, насколько письмо поразило меня».
Изящно, как подобает женщине ее положения, она поставила кубок точно на свое место на подносе и неторопливо развязала ленту, которой был обвязан свиток. Она легла на диван и, напустив на себя беззаботный вид, стала читать слова, которые ранили ее в самое сердце. Послание подтверждало то, чего она так боялась.
Послание было адресовано одному венецианскому дипломату, человеку, который давно уже был союзником Габсбургов и злейшим врагом османского двора. Хюррем взглянула на подпись и сразу же узнала руку Ибрагима. Она прочла послание, не выказывая ни презрения, ни гнева, ни страха, которые раздирали ее изнутри.
«Как глупы те, кто говорят, что короли являются королями только благодаря своим коронам, — так начиналось письмо. — Командуют не золото и не драгоценности, а железо — меч, с помощью которого добиваются послушания…
Хотя я раб султана, все мои замыслы осуществились. Я могу разом сделать пашу из мальчишки-раба. Я раздаю провинции по своему усмотрению, и мой господин ни слова не говорит против. Если я не согласен с его приказами, они не исполняются. А если наши с ним распоряжения противоречат друг другу, все делается так, как желаю я, а не он»[10].
Хюррем перечла все письмо несколько раз, словно желая пропитаться заключенным в нем ядом. Она вздрогнула, поняв, что ее любимый султан находится в ловушке у этого ублюдка. В сердце у нее осталось лишь одно желание: чтобы Давуд, с которым они много разговаривали перед отбытием мужчин в Персию, сохранил жизнь султана до тех пор, пока Сулейман не получит возможность прочесть письмо.
