Напротив, само это отсутствие комфорта (социальных гарантий, элементарных свобод, правды по телевизору и т. д.) для русского общества чрезвычайно удобно. Оно снимает с него всякую ответственность: в стране, где власть настолько эгоистична, воровата и безразлична к индивидууму, сам этот индивидуум может позволить себе все что захочет. Ему нравится отсутствие внятной идеологии, поскольку им искупается и уравновешивается отсутствие убеждений у отдельного гражданина. Ему удобен бардак, поскольку он избавляет его от элементарных требований к собственной совести. Наконец, официозное вранье дает ему неиссякаемый повод для самоуважения. Все понимать и продолжать в том же духе — главное ноу-хау русского общества, именно на этом держится его договор с властью, и когда этот договор оказывается в опасности — интеллигенция, недавно столь прогрессивная, дружно устремляется в ряды контрреформаторов. Вспомним ее реакцию на ельцинские радикальные действия осенью 1993 года и на первую чеченскую войну.
Думаю, что и судьба самого Белинкова в этом смысле показательна: в СССР он тяжело болел, но выживал; книги его не печатались, но работа была; атмосфера давила, но среда выручала. В Штатах он очень скоро остался без работы, в тотальной изоляции, а умер через неполных два года после отъезда в отличной американской клинике, потому что врачи проглядели инфаркт.
Значит ли все это, что русской интеллигенции не следует критиковать родную власть? Да нет, конечно. Не может же кулик не кричать на болоте. Это его, так сказать, имманентное свойство. Человеку, забредшему сюда со стороны, может даже показаться, что болото ему действительно не нравится. Весьма вероятно, что это на самом деле так. Проблема лишь в том, что на ненавистном болоте кулик возможен и даже необходим, а где-нибудь в сухом и теплом месте и без него прекрасно.
2В этой связи интересно высказаться совсем о другом тексте, а именно о докладе Института стратегического развития[4], опубликованном в феврале 2010 года. Именно высказаться, а не поучаствовать в дискуссии, поскольку дискуссии нет. И это еще, кстати, большой вопрос — возможна ли сегодня в России «общественная дискуссия». Скорей всего, возможны локальные обсуждения в некоторых кое-как сплоченных группах — скажем, в кружке единомышленников И. Юргенса и Е. Гонтмахера, но число таких единомышленников, кажется, невелико, поскольку от них требуются слишком уж взаимоисключающие качества. Они должны желать перемен, трезво осознавать ситуацию и притом надеяться на Д. Медведева в качестве исполнителя модернизационной программы. Не сказать, чтобы эти требования выглядели вовсе взаимоисключающими, но все же их сочетание экзотично. Вытащить себя за волосы из болота — задача не слишком реалистичная, однако для начала нужно осознать альтернативы.
Есть вариант и дальше жить в болоте, пока хватит ресурса, или самому постепенно превращаться в часть этого болота. Есть надежда на внешнюю силу, что, впрочем, проблематично — у публики по берегам болота хватает своих проблем, и шансов завязнуть у нее больше, чем шансов вытащить обитателя. Есть надежда осушить болото или понадеяться, что оно мелиорируется ходом вещей — скажем, воду откачают западные соседи, у которых она в дефиците, а землю заберет Китай. Возникает, впрочем, шанс, что тогда обитателю болота будет элементарно негде жить — останется он в буквальной и переносной дыре. Есть, наконец, наиболее адекватная версия — попытаться понять, почему это болото с редким постоянством образуется на том же самом месте и как бы это его минимизировать, если уж вовсе без него обходиться невозможно; но как раз этой попытки в докладе ИНСОРа я, к сожалению, не увидел. Впрочем, прежде чем обсуждать, чего там нет, порадуемся тому, что есть.
Есть приглашение к общественному обсуждению разнообразных сценариев российского будущего; Андрей Пионтковский в обычном для него нетерпимом тоне, мешающем прислушаться к разумной сути, уже заметил, что такой разговор бесполезен без анализа настоящего, но спасибо уже и за то, что спор о будущем перестал быть монополией мозгового (точней, нервного) центра, контролируемого околокремля. Отныне обсуждение ситуации и перспектив есть дело всех наличных граждан, а не авгуров — спасибо и на этом революционном сдвиге. Есть резонные, хоть и косметические по сути предложения — отказ от МВД, превращение внутренних войск в национальную гвардию, снижение (а при недостатке конкуренции — полная отмена) избирательного барьера и т. д. Есть, наконец, утопическая картина будущего — не особенно вдохновляющая, в рамках девяностнического эвфемизма «достойная жизнь», который использовался для обозначения размытой альтернативы тоталитаризму. В понятие «достойной жизни» входил необходимый минимум политических свобод плюс ежемесячный доход в диапазоне от 1000 до 3000 долларов на душу населения. В докладе заметна некая биномность, тандемность, фирменная двуглавость, позволяющая соблюсти и приобрести, — одновременная ориентация на стремительно растущий Китай и ЕС, на сильную президентскую власть и сильный парламент — но и это все не принципиально, ведь задача, на мой взгляд, была не столько содержательная, сколько институциональная. Лексика в России определяет многое — рано или поздно слова превращаются в дела, поэтому отечественная история есть, в сущности, история паролей. Например, ранние нулевые — это «общественный договор», поздние — «суверенная демократия», «поднятие с колен» и «мобилизация вместо модернизации» (прочую лексику, вплоть до откровенно падонкафскай, я отследил тогда же в эссе «Хропопут»). Лексические вбросы ИНСОРа довольно скромны, но я бы отметил словосочетание «мерцающая пассионарность», которым охарактеризовано нынешнее состояние Отечества. Это типичный пароль-сигнал, удовлетворяющий обоим главным требованиям: это и расплывчато, и точно, как в лучших образцах БГ (вот кого позвать бы составлять новый русский политический словарь! Впрочем, кажется, уже и пытались). «Мерцающая пассионарность» — адекватное определение того болотного свечения, которое сейчас бледной полосой стоит над русской равниной, обозначая остатки духовности и постоянную готовность загореться, но быстрогаснущим, гнилушечным пламенем. То есть что-то еще теплится, но мертвенно, типа растоптанного Данко.
Теперь пара слов о том, чего там все-таки нет: нет именно анализа текущей конфигурации, но не в смысле критики кровавого режима, не в смысле обязательного посула замены Путина на Ходорковского и наоборот, а в смысле хоть робкой попытки анализа того общественного устройства, которое в России неизбежно воспроизводится. Оно описано во множестве текстов — от «Истории одного города», этого прообраза «Ста лет одиночества», до «Улитки на склоне», этого прообраза всей деревенской прозы семидесятых. Болото есть болото, и для специфической фауны оно служит оптимальной средой; оно живописно, в нем прекрасно сохраняются трупы, оно преодолевает и снимает традиционные бинарные оппозиции, поскольку не является ни водой, ни сушей, ни свободой, ни диктатурой; болото засасывает, но не сразу, мерцает, но не ярко, а главное — суша выветривается, река пересыхает, а болоту ничего не делается. Оно может существовать практически вечно, если радикально не изменится ландшафт. Болото несколько меняется в зависимости от четырех времен года — зимой замерзает, летом горит, весной и осенью пузырится и воняет, — некоторым даже нравится его романтический гниловатый запах; но все эти изменения происходят на поверхности, а в глубине все то же. Образуется болото там, где есть вода, но нет движения, то есть мобильности. Получается это от разных причин: рельеф таков, деревья не забирают воду из почвы, водоем потерял выход и буйно зарос; это уж дело историков и геополитиков — разбираться, почему так вышло. Обмен веществ (в частности, между верхом и низом) в болоте снижен, зато на горизонтальном уровне весьма интенсивен. Слово «болото» имеет в мировой литературе негативные коннотации, поскольку болота вроде как опасны для жизни, но это ведь они опасны для того, кто там не живет. А болотная черепаха или, допустим, кукушкин лен там прекрасно себя чувствуют. На болоте образуется торф, который пришлецу полезен и даже желанен, — его можно забрать на какую-нибудь твердую плодородную почву, и там он послужит удобрением либо топливом; процесс утечки торфа (он же мозгов) огорчает, конечно, жителей болота, но с другой стороны — если хотят, пусть едут. Нас и здесь неплохо кормят. Ругать болото среди его жителей считается хорошим тоном, но перед чужаком каждый кулик свое болото хвалит, что и сформулировано с исчерпывающей полнотой главным национальным святым: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Только Россия так способна сочетать свободу и диктатуру, как сочетает болото воду и сушу; другой национальный святой заметил, что крайнюю степень угнетения можно вывести из крайней свободы, и этим самым не столько предсказал советскую диктатуру на почве революционного раскрепощения (как писалось в перестройку), сколько описал замеченный уже Карамзиным парадокс: неаккуратность исполнения русских законов хоть отчасти компенсирует их чрезмерную, драконовскую суровость, полную бесчеловечность. Так ведь закон для того и делается таким, чтобы можно было его не соблюдать; диктатура для того и учреждается, чтобы в ней нельзя было не пробуравить щели. Русское общественное устройство таково, что любая попытка поступательного развития немедленно приходит в противоречие с государственным устройством (читай, с экосистемой болота) и приводит к социальному взрыву, в результате которого в упрощенном виде устанавливается статус-кво.
