Он никогда не старался говорить красиво, но говорил доверительным тоном и доходчиво, желая, таким образом, достичь большего контакта с аудиторией. Чувствовал ось, что он обращается к нам, и кое-что из такой его личной манеры ведения лекций отражено в тех из его лекций (прочитанных им позднее), которые были опубликованы. В этом не было какого бы то ни было налета снисходительности или намека на учительство. Считалось, что аудитория состоит из высокообразованных людей, которым он хочет сообщить некоторые из своих последних опытов. После проведения лекций не было никакого их обсуждения, кроме личного.
По мере того как его деятельность стала приобретать все большую популярность, возникла опасность, что такая приятная интимность ведения лекций будет нарушаться из-за большого числа присутствующих на них. Один раз в начале сессии к нему на лекцию пришла большая группа студентов. Фрейд был явно раздражен и, угадывая мотивы их прихода, произнес: «Если, леди и джентльмены, вы пришли сюда в таком большом количестве в надежде услышать что-нибудь сенсационное или даже непристойное, остальные уверят вас, что я позабочусь о том, чтобы эти ваши усилия не стоили того». В следующий раз аудитория уменьшилась на треть. В последующие годы Фрейд контролировал ситуацию, не пуская на лекцию никого без карточки, которую он давал только после личной беседы.
Насколько существенно отличался образ работы Фрейда от чисто интеллектуальной деятельности, такой, которая имеет место у многих математиков и физиков, получаешь яркое представление из его собственных записей. Из них становится ясно, что, особенно в его формирующие годы, он продвигался вперед почти исключительно благодаря бессознательным силам и очень во многом находился в их власти. Восприятие Фрейда менялось в широком диапазоне. Он переходил от настроений, когда он ясно осознавал создаваемые им концепции, к настроениям, когда он испытывал внутренние запреты, а его разум был абсолютно инертным и притуплённым. Например, он писал в 1897 году: «Новые идеи, которые приходили мне в голову во время моего состояния эйфории, иссякли; они более не приходят ко мне, и я жду, когда они возродятся заново. В моей голове толпились мысли, дававшие надежду привести меня к чему-то определенному, которые казались объединяющими нормальные и патологические, сексуальные и психологические проблемы, а теперь они исчезли. Я не пытаюсь их удержать, так как знаю, что и их появление, и их исчезновение в сознании не являются реальным выражением их предназначения. В дни, подобные вчерашнему и сегодняшнему, внутри меня все спокойно, и я чувствую себя страшно одиноко… Я должен ждать, пока нечто не шевельнется во мне, и я смогу ощутить это движение. Поэтому я часто мечтаю целые дни напролет». В одном случае, произошедшем позднее, когда он был очень угнетен по поводу своей клинической работы, он сказал: «Я вскоре нашел для себя невозможным продолжать эту действительно трудную работу, когда нахожусь в плохом настроении и охвачен сомнениями. Каждый пациент является для меня мучением, когда я не в себе и в подавленном настроении. Я действительно полагал, что мне придется покориться. Я помог себе путем отказа от всякого сознательного умственного усилия, чтобы ощупью прокладывать себе путь в глубь этих загадок. С этих пор я, возможно, делаю свою работу более умело, чем когда-либо ранее, но едва ли знаю сам, что я в действительности делаю».
В письме от 2 февраля 1899 года он делится с Флиссом своим ощущением поглощенности чрезмерной работой, «ради которой приходится отдавать все силы мысли и которая постепенно поглощает все другие способности и возможность получать впечатления — разновидность неопластического вещества, которое просачивается в человеческую природу, а затем заменяет ее. Со мной происходит даже еще большее. Для меня работа и заработок идентичны, так что я целиком стал каким-то. раковым новообразованием. Сегодня мне предстоит идти в театр; это смешно, как будто можно что-либо пересадить на раковое новообразование. К такому новообразованию ничего нельзя прилепить, и мое существование с недавних пор походит на жизнь такой опухоли». Все это имело место, когда он был занят работой над книгой «Толкование сновидений», Тиран его бессознательного заставлял его тяжело работать над этим бессознательным, и он настолько полно являлся его рабом, что мог лишь протестовать против этого. Он сделал довольно схожее замечание тремя годами ранее: «Я питаю надежду, что до конца жизни буду обеспечен научными интересами. Ибо, исключая эти интересы, я не являюсь более человеческим существом».
Он писал в 1899 году: «Я могу абсолютно ясно различать в себе два различных интеллектуальных состояния: одно, в котором я веду очень подробные записи всего, что говорят мои пациенты, и даже делаю открытия во время (терапевтической) работы, но, кроме этого, не могу размышлять или делать какой-либо иной работы; и другое состояние, в котором я делаю выводы, пишу заметки и свободен даже заинтересоваться другими вещами, но в котором я в действительности не ведаю того, что делает моя рука, и не обращаю особого внимания на то, что происходит с моими пациентами».
В последующие годы произошло изменение в его образе работы. Так, в одном из писем к Абрахаму в 1914 году он писал: «В прошедшие годы у меня был иной образ работы. Я имел обыкновение ждать, пока мысль ко мне придет. Теперь я прохожу половину пути ей навстречу, хотя и не знаю, нахожу ли я ее сколько-нибудь быстрее».
Его изменения в настроении едва ли хоть сколько-нибудь находились под его сознательным контролем. Сам он так выразил это: «Я никогда не был способен руководить работой своего интеллекта, поэтому время моего досуга абсолютно потеряно».
Его настроения, без сомнения, в основном вызывались неизвестными сдвигами в его бессознательных процессах. На них также влияли определенные сознательные факторы: загрузка практической работой и различные беспокойства по поводу его экономического положения. Правда, существует очевидная связь между этими двумя процессами, но они ни в коем случае не являются идентичными. Фрейд нуждался в стимуляции, получаемой от своей работы, и не умел использовать свободное время, которое у него иногда появлялось в связи с отсутствием работы. Когда он принимал десять пациентов в день, то говорил, что это, возможно, слишком много, но: «Я делаю самые большие успехи, когда у меня очень много работы». Однако здесь важно отметить следущее: счастье и благосостояние не влияли на продуктивность его работы, которая зависела от довольно неприятного, бушующего внутри расстройства. Сам он так высказал это: «Я был очень ленив, так как не возникало умеренного количества несчастья, необходимого для интенсивной работы».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
