бок — и тогда из уголка его губ вытекла алая струйка крови. Осторожно обтерев губы раненого своей ладонью, Гордеев заглянул в щелочки его чуть приоткрытых глаз, сказал ласково:
— Потерпи, сынок…
Только через полчаса Петрован привел военного фельдшера и двух санитаров с носилками. Пожилой фельдшер, едва отдышавшись у порога, сказал в свое оправдание:
— Раненых много…
Присев на край голбца, он начал осматривать товарища Сергея. Позади фельдшера столпились санитары и солдаты. Нас, мальчишек, не подпускали и близко. Оказалось, что в спешке у боевой позиции раненый был перевязан наспех; его надо было прежде всего перевязать заново, а потом уж и нести в лазарет. Фельдшер снял с раненого все бинты, разорвал на нем рубаху и, скомкав кучу окровавленного материала, не зная, куда его деть, обернулся назад. Солдаты растерялись, а тем временем Петрован, подскочив со стороны, бесстрашно принял из рук фельдшера все тряпье, насквозь пропитанное кровью.
Раненый все время был в забытьи, а когда его расшевелили — очнулся и приоткрыл глаза. Обессиленно разжав губы, проговорил протяжно:
— …ла-а…
Он силился произнести какое-то слово…
— …ла-а…
— Что он говорит? — недоумевал Гордеев.
— Просит что-то, — предположительно ответил фельдшер.
Но тут Петрован, еще не успевший отойти в сторону, высказал свое мнение:
— Он говорит: «Флаг». — Подняв в руках окровавленное тряпье, пояснил: — Он просит повесить… заместо флага. Он вчерась говорил, что их мало вывесили.
— Это правда, говорил, — подтвердил Гордеев. — Только навряд ли он просит это вывешивать…
— А вот и просит! — совсем по-мальчишески уперся Петрован.
— …ла-а… — еще раз протянул раненый.
— Ну, слышите? — спросил Петрован.
— Его сейчас понять трудно…
— Как хотите, а он просит, — сказал Петрован. — И надо выполнить его волю. Я вот выберу побольше кусок из рубахи, высушу и повешу у дома.
Слово, какое несколько раз пытался выговорить товарищ Сергей, оказалось последним в его жизни. Через несколько минут солдаты начали креститься, а потом, прикрыв ему лицо марлей, унесли на носилках. Только мы, мальчишки, были убеждены, что Петрован точно разгадал его последнее слово, и всячески помогали ему выполнить последнюю волю юного красного солдата. Совсем небольшой кусок от его рубахи, темно окрашенный кровью, вскоре вместе с другими флагами полоскался под степным ветром над Солоновкой.
III
Сиверко так и не разгулялся над степью, словно решил поберечь первый снежок, не оголять, нарядно приукрашенную им землю. К вечеру он и совсем улегся на покой в степных логах, но между тем вовсю стала крепчать принесенная им настоящая сибирская, захватывающая дыхание стужа. Едва стемнело — мгновенно вызвездило, да так густо, будто за темные дни предзимья на небосводе расплодилось звезд вдвое больше, чем было прежде, и все крупной, огнистой породы. И стояли они над селом так низко, что до иных можно было, казалось, дотянуться рукой, а за селом, куда ни взгляни, они и вовсе опустились до самой земли.
Хозяйка тетя Марья и ее сестра тетя Груша еще засветло, хотя кое-где и слышалась стрельба, занялись со скотиной на дворе и домашними делами. Они сварили два больших чугуна жирных щей из свежей говядины и накормили нас, ребятню, впервые за день до отвала.
Вскоре пришла на обогрев и отдых первая смена наиболее пожилых партизан. Лица у всех были обожжены стужей, а выбившиеся из-под шапок волосы, брови, усы и бороды густо закуржавели — хоть веником обметай. Раздеваясь, они с кряхтением топтались в затверделых пимах и сапогах у порога, шумно потирали окоченевшие руки и наперебой поругивали лютый мороз, неожиданный для начала зимы. А уж потом, выходя на середину кухни, возвращались к прерванным разговорам о бое. За короткое время, пока женщины собирали на стол, мы успели наслушаться немало боевых историй. Выходило, что беляки хотя и неоднократно бросались в атаки, но так и не смогли за день ворваться в партизанские траншеи и окопы. Убитых было немного, а раненых порядочно. Из тех, кто ночевал накануне боя в доме тети Марьи, кроме товарища Сергея, был ранен еще один партизан, но не смертельно.
— Из одного дома двое выбыли из строя, один — навсегда, — говорил Гордеев, до этого не проронивший ни слова. — Вот и считай…
О товарище Сергее все говорили с раздумьем и болью:
— Смышленый был парнишка.
— Студент. Сказывал, учился в Томске.
— А чей он? Откуль?
— Учителев сын, не знаешь рази? Из-под Барнаула.
— Земля ему пухом!
— И помянуть-то, как на грех, нечем!
— Лучше всего поминать добрым словом, — поучающе сказал Гордеев. — Оно всегда сыщется, если заслужил того человек.
Партизаны вспоминали, каким был товарищ Сергей — сердечным, общительным, веселым, а в бою — горячим и бесстрашным. Но я и теперь, как и в течение всего дня, не мог поверить в его смерть. Мне почему-то казалось, что он, потеряв много крови, просто впал в глубокое забытье, а все ошибочно подумали, что он умер, — мне уже не однажды приходилось слышать разные страшные истории о таких роковых ошибках людей. Как ни странно, но мое неверие в смерть товарища Сергея почему-то особенно поддерживало во мне его невыговоренное слово. Обрывок из этого слова звучал в моих ушах весь день: «…ла-а… ла-а…» Я был убежден, что Петрован разгадал таинственное слово правильно. Не однажды я выбегал во двор, чтобы взглянуть на маленький флажок товарища Сергея, и мне — хоть убей меня! — не верилось, что юного партизана уже нет в живых.
А потом партизаны заговорили еще об одной беде: как ни берегли они патроны, а их осталось совсем мало. Что будет завтра? Все стреляные гильзы немедленно отправлялись в оружейные мастерские, но сколько они могут выдать вновь заряженных патронов за ночь? Как ни гадай, а завтра, скорее всего, дело дойдет до рукопашной.
— Ну и ладно, пущай дойдет! Тада и мы повоюем! — сказал один из пикарей, судя по всему, бедный мужичишко, во всем домотканом и худых пимах; из их задников торчали обтрепанные при ходьбе пучки соломы. — А то сидишь, сидишь, зазря коченеешь в окопе. Даже злость на вас, которые с винтовками, берет — за весь день не подпустили поближе. Погреться бы!..
— Вот завтра и тебе, друг Никиша, будет жарко, — сказал Гордеев.
— А пущай, мне того и надо! — залихватски ответил Никиша; все его круглое и розовое, как яблочко, лицо, обросшее легонькой светлой бородкой, освещалось живой, беспечной улыбкой и широко распахнутыми ребячьими глазами.
— А не боязно тебе, с пикой-то?
— Чудак человек! Да пошто я пужаться буду? — искренне удивился Никиша и даже не удержался от заливистого, тоже ребячьего смеха. — Самим Суворовым сказано: пуля — дура, а штык — молодец. А пика ишшо получше любого штыка! У меня она как
