– Я ни в одном пункте не отошел от утвержденной на Земле тематики наших работ! Будь справедлив ко мне, Эдуард!
– Буду справедлив. Не отошел от утвержденной тематики, все верно. Но сама эта утвержденная тематика показалась такой опасной, что колебались, можно ли ее выполнять на Урании, далекой от Земли планете, специально оборудованной для сверхопасных работ. Разве не изучали предложение оборудовать вторую планетку, подобную Урании, и передать ее одному тебе? И разве не ты убедил не делать этого, ибо тебе не терпелось поскорей развернуть исследования? Вспомни, что ты говорил: работы наши, конечно, опасны, но вряд ли опасней творений биоконструкторов. Те способны выпустить в мир искусственно созданные смертоносные бактерии, новых гигантских цератозавров, всякое невиданное зверье, перед которым земные тигры что божьи коровки перед осой, – в общем, тысячи рукотворных, биологически реальных демонов зла. А мы, хронофизики, и близко не коснемся таких страхов. Так ты говорил, верно? А что получилось? Погиб Павел Ковальский, прекрасный человек, великолепный экспериментатор. И только счастливая случайность, что все мы в тот миг сидели в своих сверхэкранированных казематах, именуемых лабораториями, только эта случайность предотвратила гибель еще десятков, если не сотен людей. Так с кем посчитаются теперь на Земле? С тобой или посланцем Боячека Роем Васильевым? Не надейся, что Земля отменит распоряжение Роя, она его подтвердит. Ты предлагал нам уступать, но не поступаться. Ты поступишься всем. Знаешь, чего ты добьешься? Что возвратятся к предложению, которое ты когда-то уговорил снять: станут спешно выискивать другую планетку для наших работ. А все те годы, которые понадобятся для ее оборудования, мы будем поплевывать в потолок или прогуливаться по равнинам Урании. Если нас, конечно, не отзовут на Землю, чтобы поручить совсем иные исследования.
– Проклятый молчун! – с досадой сказал Чарли. – Сто лет держишь рот на замке, но если заговоришь!.. Так что же делать?
– Просить Роя отменить свой запрет. Объяснить ему ситуацию так, чтобы он взглянул на нее нашими глазами. Все иное неэффективно.
Чарли, шагая по кабинету, с минуту размышлял.
– Согласен. Надо опять идти к Рою. И немедленно. Поднимайся, отправимся вместе.
– Нет, – сказал я. – К Рою пойдет один человек. Этот чеовек – я. Ты останешься у себя.
Чарли выглядел таким удивленным, что я едва не рассмеялся, хотя мне было не до смеха.
– Ты слишком волнуешься, Чарли, – продолжал я. – И ты увлекаешься собственной аргументацией. Боюсь, на педанта Роя это действует плохо. Доверь переговоры мне.
Чарли принимал решения без долгих колебаний.
– Иди один. Если ты переубедил меня, то с ним будет проще: все же не переубеждать, а убеждать. Превратить его дремучее невежество хотя бы в еле брезжущий рассвет знания.
– Та самая простота, которая хуже воровства, – ответил я в его стиле, и он захохотал: реплика отвечала обстановке.
От института до гостиницы было метров пятьсот, но я потратил на них полчаса. Уверенность, с какой я разговаривал с Чарли, вдруг испарилась. Убедить Роя я мог только исповедью, а не вывязыванием цепочки аргументов. На исповедь я не пошел бы ни к Жанне, ни к Чарли. И я не был уверен, что скорбная откровенность подействует на сухого землянина. Что, если и последняя моя отчаянная попытка спасти процесс будет напрасной? Нужно тысячу раз подумать, сотни раз взвесить все «за» и «против», прежде чем постучать в дверь Роя. Я шел, останавливался, стоял – ни одной мысли не возникало в голове, – снова шел. Меня вела неотвратимость.
На двери Роя горел зеленый глазок: он был у себя и не запрещал входа. Я постучал и вошел. Рой стоял у окна. Он сделал шаг ко мне и показал рукой на кресло. Ни на лице, ни в голосе его не было удивления. Он очень спокойно сказал:
– Хотя и поздно, но вы пришли!
8
– Хотя и поздно, но вы пришли! – повторил он, усаживаясь против меня.
– Почему поздно? – Это была единственная возникшая мысль, и я высказал ее, ибо надо было что-то сказать. И, еще не закончив, сообразил, что начать следовало не так.
Но Рой, похоже, не нашел в моей реакции на его слова ничего странного. Возможно, именно такого начала беседы он и ожидал.
– Почему поздно? Мне кажется, вы это должны понимать. Вам лучше было прийти до того, как я наложил запрет на все работы с трансформатором времени. Не появилось бы протестов у ваших коллег.
– Да, пожалуй, так было бы логичней, – согласился я и удивился тому, что он сказал, и тому, что я ответил. Так можно было говорить только после исповеди, а я еще ни в чем не повинился.
Рой смотрел пристально, но без настороженности и отстраненности, раньше я видел в его глазах только эти два настроя: настороженность и ощутимое, как рукой, отстранение. Он знал, с чем я пришел, – не конкретные факты, конечно, но мою готовность искренне поведать о фактах. И я ответно на его знание знал, что ничего теперь не утаю. И, понимая это, я понял, что и мне предоставлено право требовать ответа на мои недоумения и что лучше мои вопросы ставить сразу. Я начал так:
– Рой, разговор наш будет не из легких, для меня по крайней мере. И я хотел бы, чтобы раньше разъяснились некоторые ваши странности. Почему вы еще в аэробусе выделили меня среди других? Вы не знали, кто я, какая связь между мной и взрывом, ваши глаза невозмутимо обегали наши лица, ни на ком не задерживаясь, а на мне задержались. Ваш взгляд словно споткнулся, когда упал на меня. Не знаю, заметили это другие или нет, но я не мог не заметить. Скажу больше: я содрогнулся. Надеюсь, мой вопрос не показался вам нетактичным?
Рою вопрос показался естественным. Он отвечал с исчерпывающей обстоятельностью. Чарли, тоже поклонник обстоятельности, выдал бы ответ в форме деловой справки, присоленной для оживления остротой, приперченной неожиданным парадоксом. У Роя была иная манера: он преобразовал ответ в исследование, представил мне продуманную концепцию, как я выгляжу при первом знакомстве и какие мысли порождает даже случайный взгляд, брошенный на меня. Он выделил меня среди прочих пассажиров аэробуса потому, что я сам выделился. Все пассажиры просто смотрели на него, а я всматривался, я изучал, размышлял о нем. То, что это настойчивое изучение и что оно отражает какую-то важную мысль, Рой понял сразу. И, поняв, заинтересовался мной, а заинтересовавшись, удивился, а удивившись, сам стал размышлять обо мне. Я непрерывно менял выражение лица и позу: то мрачнел, то светлел, то замирал на сиденье, то вдруг нервно дергался – таким я увиделся ему в аэробусе. Все это явно шло изнутри, не от реплик пассажиров и Роя, а от собственных мыслей. «Каких мыслей? – спросил себя Рой и ответил: – Тех, которые возникли в этом молчаливом человеке вследствие того, что я прибыл на Уранию и сейчас сижу перед ним. Стало быть, он, этот уранин, всех непосредственней связан с трагедией и самого точного анализа происшествия я должен ждать от него». Рой вполне окреп в таком убеждении, прежде чем аэробус оказался перед гостиницей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
