Они остановились около двери. Охранник отворил засов, пропуская русского в камеру. Белинский вздрогнул, когда за ним захлопнулась кованная дверь. Его взору предстал бледный заросший человек, который мало походил на поручика Репнина. Белинский снял шляпу, сделав несколько шагов в глубь камеры.
Репнин сначала не обратил внимания на открываемую дверь. Он был доведен до отчаяния и уже давно перешагнул ту черту, когда человек надеется на что-то хорошее. Но потом все же человеческое любопытство взяло над ним верх. Он не сразу узнал вошедшего. Тот был в гражданской одежде, а Николай привык видеть его в военном мундире.
«Адъютант его высочества. Что все это значит», — промелькнула мысль. Николай поднялся с постели, настороженно посматривая на гостя.
— Поручик Репнин, — разорвал Белинский пугающую тишину.
Его голос прозвучал так громко, что больно резанул по воспаленным нервам поручика.
— Не надо так кричать, граф, — произнес он едва слышно и сам напугался собственного голоса. Он показался ему каким-то чужим. Сколько времени он здесь провел, Николай не знал. Он ждал казни, как спасения. В мозгу постоянно был страх, что он просто сойдет с ума. «А может, они того и добиваются? — Постоянно думал он. — Почему они забыли обо мне? Почему не приходят? Что им нужно?» Он с нетерпением ждал охранника, чтобы просто поговорить с ним. Репнин знал, что тот не понимает его. Но ему было необходимо услышать человеческую речь, пусть даже чужую. Иногда попадались нормальные люди, и ему удавалось перекинуться парой фраз. Но чаще его просто игнорировали. Ставили миску с пищей и молча уходили. А сейчас перед ним стоял человек. И не просто человек, а русский.
— Ужасно выглядите, — произнес адъютант, понижая голос.
— Вы заметили, — усмехнулся Николай, — да, здесь не дворец. Присаживайтесь. — Пригласил он гостя сесть, указывая на лавку.
— Благодарю, но я постою.
— Понимаю. Вы пришли, чтобы помочь мне? — С надеждой в голосе спросил поручик.
В этот момент Белинский понял, что уговорить Репнина не составит труда. Тот был готов на все, чтобы вырваться отсюда.
— Это будет зависеть от вас, — спокойно ответил адъютант.
— От меня? У вас ко мне предложение от его высочества. — Усмехнулся молодой человек. — Ну, и каковы его условия?
— С чего вы взяли, что от его высочества?
— Но вы же адъютант Романа Александровича. Человек для деликатных поручений. Если бы это была воля императора, приехал бы кто-нибудь другой.
Белинский бесстрастно смотрел на поручика:
— Хорошо. Я рад, что вы все понимаете. Это облегчает дело. Вы правы, я к вам с особым поручением от его высочества. И я думаю, что вы догадывайтесь с каким.
— О, ну, конечно, — нервно рассмеялся Николай. Конечно, он понимал. Что ж тут непонятного. Всем его планам конец. Всем мечтам и надеждам. А взамен он получит жизнь. Но какую? — Но я дам вам самому возможность сказать мне об этом.
— Как вам будет угодно. — Белинский подавил в себе жалость к поручику и, добавив в голос побольше металла, произнес: — Вы должны навсегда забыть об Анне Романовне и об обещании, которое вам дал его высочество.
— Обещании? Его обещание ничего не стоит! Это пыль! Дым! Оно развеется, как только он того пожелает. — Разозлился Николай. Но его злость была направлена не столько на Романова, сколько на самого себя. Да, он злился, потому что знал, что согласится.
Адъютант ничего не ответил на эту вспышку гнева, лишь плотно сжал губы.
— А вы не многословны. Что же вы не скажете, как я смею, как я могу говорить такое? А?
— Я жду вашего ответа, поручик, — холодно произнес Белинский.
Николай схватился руками за голову, взъерошив и без того неприбранные волосы. Если бы этот человек появился здесь сразу же после его ареста, он бы просто рассмеялся ему в лицо. Он бы выгнал его и с вызывающей презрительной улыбкой сказал нет. Но сейчас все изменилось. Николай знал, что не вынесет, если останется здесь один.
— Я согласен, — тихо прошептал он.
Белинский молчал, словно не расслышал ответа Репнина.
— Я согласен! — Тогда крикнул Николай.
— Это еще не все.
— Не все? Ну, говорите. Что, что вам еще от меня надо?!
— Вы должны покинуть Петербург и больше никогда не попадаться на глаза ни его высочеству, ни его дочери.
— Покинуть Петербург? — Эта новость была для него страшнее, чем новость о том, что он больше не должен видеться с Анной. Он понимал, что она была, не так уж и нужна ему. Ему были нужны Петербург, Зимний дворец, служба при дворе, блистательная карьера. И теперь он всего этого лишится. Всего. Тогда зачем вообще жить? Зачем дышать? Зачем страдать? — Он зашагал взад вперед по камере. — Нет, — упрямо произнес он.
Наблюдая за молодым человеком, адъютант ощутил доселе неведомое чувство брезгливости. Он считал, что Репнин влюблен в девушку, но волею судьбы обречен, быть в разлуке с ней. И что же на самом деле? От княжны он отказался с легкостью, а от Петербурга не желает.
— Что ж. Тогда нам больше не о чем говорить. — Высокомерно произнес он. — Прощайте. — Он сделал несколько шагов к двери, прежде, чем его остановил голос Николая.
— Постойте! Как прощайте! — Ужас в этот момент охватил поручика. Он просто не мог остаться здесь. Вдруг так захотелось жить, дышать свежим воздухом, снова увидеть солнце. И к черту Петербург, к черту карьеру. Просто жить где-нибудь в тиши с Викторией и наслаждаться жизнью. — Не уходите! Я согласен!
Белинский остановился и снова посмотрел на Николая.
— Замечательно. Я сейчас уйду, а вам еще какое-то время придется побыть здесь. Но не беспокойтесь, сегодня к вечеру вы будете свободны.
— К вечеру? А сейчас… — Николай не хотел оставаться здесь ни минуты, но в то же время понимал, что придется потерпеть.
— Сейчас десять часов утра.
— Сколько я здесь?
— Двадцать восемь дней, — произнес Белинский, стукнув в дверь. Та тут же открылась, выпуская адъютанта из подземелья.
— Двадцать восемь дней, — прошептал Николай. — Двадцать восемь дней украденной жизни.
Начальник тюрьмы пил свой утренний кофе, когда к нему пожаловал неожиданный гость. Он вскочил со стула, застегивая мундир и вытягиваясь перед его высочеством.
Роман Александрович лениво обвел взглядом кабинет. Ему было не приятно находиться здесь и появилось желание поскорее разобраться с делами и уйти.
— Ваше высочество. Я… я так… рад, — мялся офицер.
— Оставим. Оставим любезности. — Роман прошел к столу. Он бросил на него свернутый лист бумаги, перетянутый лентой и скрепленный печатью государя.
Офицер, как завороженный смотрел на документ, не понимая в чем дело.
— У меня мало времени. Я очень спешу, — надменно произнес Романов. — Он бросил беглый взгляд на офицера и тут же отвернулся.
— Конечно, ваше высочество. Все, что вы потребуете, — подобострастно произнес военный.
Роман бросил на офицера насмешливый взгляд.
— Это приказ об освобождении графа Ростопчина. Приведите его немедленно.
— Графа, — побледнел начальник тюрьмы. Рука потянулась к вороту.
Роман сразу же сбросил свою медлительность, настороженно посмотрел на собеседника.
— Графа Ростопчина. Надеюсь, вы знаете, кто находится в вашем ведении.
— О, конечно, ваше высочество. Я. Я знаю. Но…
— Что?
— Я. Я еще сегодня ночью отправил донесение во дворец.
Роман почувствовал, как ледяной холод прошел по его телу.
— Я думал, вы знаете. — Офицер смотрел на Романова, но, не дождавшись ответа, произнес: — Он повесился. Сегодня ночью. В камере. — Начальник тюрьмы продолжал смотреть на его высочество, на его холодное не проницаемое лицо. — Он записку оставил. Для супруги.
— Выйдите. — Металлически произнес его высочество.
— Что?
— Выйдите вон. — Снова повторил он, не повышая голоса.
Офицер спорить не стал, и тут же выскочил из комнаты.
Роман несколько минут просто стоял на одном месте, прикрыв глаза. Словно вся жизнь пронеслась перед ним в этот момент. Почему на душе так гадко? Так мерзко? Кто ему этот человек? Никто. Только через некоторое время, почувствовав боль в руках, он пришел в себя. Он поднял руки, до боли сжатые в кулаки, к своему лицу. Пальцы посинели от напряжения, и Роману потребовалось огромных трудов разжать их. Он увидел, что руки ужасно дрожат, совершенно не слушаясь его. Он провел ими по сюртуку, словно пытаясь стереть невидимую кровь. Роман Александрович инстинктивно подошел к столу и сел на стул. Рука потянулась к маленькому самодельному конверту. Роман повернул его и прочел слова, которые обожгли его безумным огнем. Стало нечем дышать. Он ослабил узел, пытаясь вдохнуть свежего воздуха.
«Моей любимой жене Вере Петровне, — снова прочел он надписанный конверт. Роман взял его обеими руками, желая развернуть записку, но тут же остановился. «Моей любимой жене Вере Петровне» — эти слова больно врезались в его мозг. Он бросил письмо на стол и смотрел на него так, как будь-то, оно представляет для него угрозу.
