Оно меняет устоявшееся отношение к революции в принципе.
Сергей Капица как-то сказал, адресуясь к современности, что все мы похожи на актеров, которые играют на сцене свои роли и думают, что они на этой сцене главные. А в это же время на заднике, за спинами актеров, показывают огромные страшные тени, и все зрители давно уже с ужасом смотрят на них.
Я вспоминал эти слова Капицы не раз, читая репортажи из Минска. Белорусская революция – это путеводитель по миру страшных теней из будущего, которые нависли над XXI веком.
Если рассматривать события в Минске под углом зрения их соответствия канонам революционной ситуации, как их сформулировал Ленин (а дальше него в этом вопросе никто за 100 прошедших лет так и не продвинулся), то в глаза, прежде всего, бросается то, что в некотором смысле слова это была «недореволюция». Большинство «компонентов» революционной ситуации, обозначенных Лениным, были смазанными, едва уловимыми, а главный – так и вовсе отсутствовал.
Об относительном обнищании масс можно говорить лишь с определенной натяжкой. Экономика Беларуси является весьма уязвимой и структурно несбалансированной, в связи с чем качество и уровень жизни населения все последние годы снижались. Но это был достаточно плавный процесс без ярко выраженных скачков. Может быть, пандемия и связанный с нею глобальный кризис внесли свою лепту в ухудшение этого показателя сверх привычной нормы, но полноценный финансовый кризис начал разворачиваться не до, а после революционных событий.
Похожая картина наблюдается и с «большей, чем обычно» активностью масс. Они естественным образом были подогреты избирательной кампанией. Выборы, даже самые что ни на есть фиктивные, все равно повышают уязвимость авторитарных режимов. Но, помимо этого, с общественной активностью ничего выходящего за рамки обычного в Беларуси в преддверии революции не происходило. Скорее только неадекватная реакция силовиков в первые часы и дни протеста по-настоящему завела людей.
Все становится еще более неоднозначным, когда мы пытаемся оценить главный параметр, по которому измеряют революционные ситуации: это насчет того, что «низы не хотят, а верхи не могут жить по-старому». С низами все более или менее понятно. По целому ряду причин, которые еще предстоит исследовать историкам, у населения Беларуси и возник синдром хронической политической усталости от Лукашенко. Все-таки 26 лет – немалый срок.
Теперь мы видим, что минимального ухудшения экономического положения и рутинного повышения циклической политической активности, связанной с выборами, оказалось достаточно для того, чтобы в массах вспыхнула острая «личная неприязнь» к Лукашенко, т. е. низы сразу показали отчетливо, чего они не хотят.
А вот с верхами все оказалось сложнее: похоже, они в Беларуси вполне готовы и еще долго могут жить по-старому.
Протесты в Беларуси выявили кризис философии «бархатных революций», которая «не работает», если верхи хотят и могут жить, как жили. Эпоха «перезревших» революций, триггером которой была старческая немощь верхов, подходит к концу. Начинается эпоха «недозрелых» революций, драйвером которых становится нетерпение масс. Это совсем другие революции, чем те, к которым мы привыкли за последние полвека. В них ожесточение масс, как правило, значительно опережает способность элит к политической рефлексии. Теперь мы все чаще будем становиться свидетелями того, как «упоротые элиты» упорно желают жить по-старому до самой смерти, «под собою не чуя страны».
Конец политического постмодернизма. На первый взгляд, события в Беларуси отличаются от других восточноевропейских революций разве что особой жестокостью при подавлении протестов. Революция в Минске очевидно не выглядит как праздник. Лукашенко установил рекорд «политической отмороженности». Уровень раскрепощения животных инстинктов, который был продемонстрирован белорусскими силовиками, стал беспрецедентным для Европы со времен окончания холодной войны. Полагаю, что все это не следствие стечения каких-то случайных и исключительных обстоятельств, а проявление новой тенденции.
Жестокость не может быть объяснена только особой кровожадностью Лукашенко или врожденным садизмом белорусских силовиков, тем более что и то и другое – миф. Здесь есть нечто большее. Любой приказ можно выполнить формально, на совесть или «с оттяжечкой».
Белорусские силовики действовали «с оттяжечкой», т. е. инициативно, творчески и от души. Так заставить нельзя, так ведут себя только тогда, когда есть еще и собственный интерес.
Массовая жестокость в истории всегда имеет, помимо психологических, еще и социальные корни. Ее нельзя атрибутировать ни отдельной личности, ни отдельной нации даже если кажется наоборот. Германский нацизм нельзя свести к личности Гитлера, так же как и русский большевизм нельзя вывести из личности Ленина или Сталина. Ненамного больше даст попытка вывести их из психологических особенностей немецкого или русского народов.
В начале прошлого века, откликаясь на просьбу немецкого (что уже любопытно) издания, Максим Горький дал по итогам русской революции одну из самых безжалостных, на мой взгляд, характеристик русского народа, сделав акцент на его уникальной и патологической жестокости. В статье, цитировать которую обширно можно только с пометкой «18+», есть много горьких слов, в том числе и такие: «Люди, которых я привык уважать, спрашивают: что я думаю о России?.. Я думаю, что русскому народу исключительно – так же исключительно, как англичанину чувство юмора – свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни. В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами „психоз“, „садизм“, словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют»[106].
Сегодня это прочитывается по-другому. Горький не застал нацизма и не видел Германию при Гитлере, иначе его оценки были бы более универсальными. Ненависть, идущая не только и не столько «сверху», сколько «снизу», – верный признак не столько нравственной ущербности, сколько скрытой или открытой гражданской войны, поразившей общество.
Революции в Восточной Европе (включая советскую перестройку) потому и были «бархатными», что классовая структура постмодернистского позднетоталитарного общества была по-импрессионистски смазанной. Классы в таком обществе были как бы намечены пунктиром, словно прозрачные контуры, границы между ними уже были нечеткими, одно плавно перетекало в другое. Ощущение принадлежности к целому превалировало зачастую над чувством принадлежности к группе.
Государство, погруженное в эту диффузную социальную среду, быстро пропитывалось чужеродными ему квазилиберальными примесями и теряло присущую ему жесткость. Оно становилось вялым и рефлексирующим, что, естественно, делало его уязвимым для давления как извне, так и со стороны общества, которое искало и, как правило, находило внутри такого государства «пятую колонну».
Именно подключение этой «пятой колонны» к революциям делало последние «бархатными».
Возвращение в «классы». Если в обществе наблюдаются признаки скрытой или тем более открытой гражданской войны, значит, это общество разделено на классы. Именно возвращение общества в «классы», т. е. к социальной структуре, в которой две большие группы очень жестко, можно сказать, бескомпромиссно противостоят друг другу, является главной приметой времени как в Беларуси, так и в России. Но это, если так можно выразиться, «неклассические классы», не подходящие под общепринятое их определение.
Растянутое на два десятилетия непрерывное давление неототалитарного государства на постсоветские общества не прошло для последних даром: они приняли форму того «властного сосуда», в который их поместили.
Произошло практически полное переформатирование всех общественных связей и отношений, результатом которого стало появление у этих обществ «вторичных классовых признаков». Они оказались расколоты на две большие группы людей, сильно различающиеся своим местом в сложившейся социально-экономической и политической системах, но не похожие на классы в их прежнем понимании.
Речь, по сути, идет о двух «мегаклассах», перекрывающих собою все неототалитарное социальное пространство: о «людях системы» и «людях вне системы», т. е. о «включенных» и об «исключенных». Принадлежность к одному из этих «мегаклассов» не зависит от социального или профессионального статуса субъекта. Можно быть хорошо
