покрывалами, съ заголенными лѣвыми руками, обвитыми ремнями[74], скучились въ одну тѣсную группу, и громко, на распѣвъ молились, шатая верхнюю часть своихъ туловищъ туда и сюда. Нѣсколько поодаль одинъ здоровый молодецъ, нажимая толстымъ пальцемъ свою глотку, представлялъ собою кантора и считалъ святой обязанностью выкрикивать громче всѣхъ, и изрыгать такія дикія рулады, отъ которыхъ всѣ овражки приходили въ ужасъ. Стоило только зажмурить глаза, чтобы почувствовать себя въ самой ортодоксальной синагогѣ.
Нѣмецъ разъярился до того, что спрыгнулъ съ фургона на ходу, подбѣжалъ къ группѣ молельщиковъ и поднялъ такую ругань, какой я за нимъ не могъ подозрѣвать.
Евреи, не прерывая молитвы, переполошились однакожь, засуетились и поторопились долетѣть до конца общественной молитвы на курьерскихъ. Прытко-языкіе подпрыгивали, отплевывались[75] и сбрасывали молитвенную аммуницію раньше другихъ.
— Съ разсвѣта прошло уже болѣе трехъ часовъ, а вы, лѣнтяи, еще и за работу не принимались! упрекнулъ ихъ смотритель.
— Нѣтъ, мы уже работали, оправдывались евреи.
— Врете. Вы даже вчера ничего не сдѣлали. Третьяго-дня поля ваши были въ такомъ же видѣ, какъ и теперь.
Евреи молчали, посматривая другъ на друга и почесывая въ пейсахъ, усѣянныхъ пухомъ.
— Вѣдь вы съ голоду подохнете зимою! Не думаете ли, что я васъ вѣчно буду кормить общественными запасами? Голодъ у нихъ на носу, а они распѣваютъ! добавилъ смотритель, обращаясь ко мнѣ.
— Ваше благородіе! Мы не распѣваемъ, мы молимся! оправдалъ своихъ одинъ изъ болѣе смѣлыхъ. — Развѣ уже и молиться запретите?
— Мы всѣ молимся, но молитва не должна мѣшать спѣшной работѣ.
— Э!! возразилъ импровизированный канторъ, небрежно махнувъ рукою. — Мы — евреи!!
— Ну, такъ что-жь?
— Ничего… отвѣтилъ канторъ, многозначительно пожавъ плечами.
Смотритель разогналъ ихъ по мѣстамъ, заставилъ каждаго взяться за жатвенныя орудія, и не отошелъ пока работа не закипѣла подъ его командой. У неловкихъ работниковъ онъ часто вырывалъ серпъ и толково, наглядно училъ всѣмъ пріемамъ, необходимымъ для успѣшной работы. Онъ провозился цѣлый часъ.
— Смотрите же! наказалъ онъ имъ, взбираясь въ фургонъ. — Работать до самаго вечера. Завтра вѣдь шабашъ: работать не будете. Солнце такъ жжетъ, что, чего добраго, весь вашъ хлѣбъ сгоритъ.
Грустное впечатлѣніе произвели на меня эти бѣдняки, взявшіеся за нелюбимое и почти невозможное для нихъ дѣло. Ни манера, ни одежда, ни привычки не соотвѣтствовали ихъ занятію, требующему силы, быстрыхъ движеній и ловкости. Я отъ души пожалѣлъ этихъ несчастныхъ, исковерканныхъ людей.
Редлихеръ повернулъ въ противоположную сторону.
— Посмотримъ теперь, что дѣлаетъ der Mcinige, сказалъ онъ. — О, я увѣренъ, что тамъ все обстоитъ благополучно.
Лицо нѣмца опять озарилось добродушною улыбкою, когда мы начали переѣзжать поляну, на которой хлѣбъ былъ уже убранъ и тщательно сложенъ въ разныхъ мѣстахъ.
— Вотъ молодцы! Всего три пары рукъ, а сколько сдѣлано и какъ все сдѣлано! Но гдѣ же они?
Между двумя громадными кучами сноповъ, бросавшими широкую тѣнь, сидѣла маленькая группа. Редлихеръ соскочилъ съ фургона, и весело пригласилъ меня слѣдовать за собою.
Изъ группы отдѣлилось двое мужчинъ и медленно пошли намъ на встрѣчу.
— Guten Morgen, alter Junge! привѣтствовалъ Редлихеръ одного изъ нихъ, старика, и сердечно пожалъ ему руку. Другаго, молодаго человѣка, онъ дружески хлопнулъ по плечу. — Nun, wie geht's?
— Отлично, хорошо отвѣтилъ старикъ порусски, съ той неправильностью произношенія, которыми отличаются нѣмцы, неусвоившіе себѣ русскаго языка съ дѣтства.
Редлихеръ взялъ старика и молодого человѣка подъ руки и пошелъ съ ними, сдѣлавъ мнѣ знакъ головою не отставать.
Нѣсколько поодаль, стоя на колѣнкахъ, молодая, стройная женщина, просто, но опрятно одѣтая, возилась съ кофейникомъ, тарелками и стаканами.
— Was machst du da, Lenchen? пгриво спросилъ Редлихеръ женщину, протягивая ей руку.
— Какъ видите. Завтракъ приготовляю.
— А меня пригласишь?
— Я васъ заставлю позавтракать съ нами.
— Заставишь? какъ ты это сдѣлаешь?
— А вотъ какъ!
Женщина однимъ скачкомъ очутилась на ногахъ и схватила Редлихера за обѣ руки.
— Погоди, Lenchen! вотъ этотъ молодой человѣкъ желаетъ съ тобою познакомиться, представилъ меня смотритель старику.
Старикъ окинулъ меня недовѣрчивымъ взглядомъ съ головы до ногъ, и въ упоръ посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.
— Alter Jakob, не дичись, успокоилъ его нѣмецъ. — Этотъ не изъ тѣхъ… прибавилъ онъ, указавъ рукою въ ту сторону, гдѣ работали евреи-колонисты.
Старикъ привѣтливо улыбнулся и дружески пожалъ мнѣ руку.
— А вотъ — мой сынъ Анзельмъ и моя дочь Лена, представилъ мнѣ старикъ молодыхъ особъ, кивнувшихъ мнѣ головою фамильярно и дружелюбно.
Лена беззастѣнчиво попросила меня сѣсть на снопахъ возлѣ себя. Всѣ усѣлись, смѣясь и шутя вокругъ мѣднаго кофейника, блиставшаго на солнцѣ; Лена ловко разлила кофе въ стаканы, нарѣзала большіе ломти ржанаго хлѣба и намазала ихъ толстымъ слоемъ масла….
Не сказавъ еще ни одного слова съ гостепріимными хозяевами, я чувствовалъ себя уже какъ дома; такое радушіе, простота и довольствіе были разлиты кругомъ этихъ простыхъ, добрыхъ людей.
Во время безмолвнаго завтрака, я имѣлъ время присмотрѣться къ моимъ новымъ знакомымъ. Старикъ Якобъ имѣлъ типичное, южное лицо. Изъ-за густыхъ сѣдыхъ бровей умно смотрѣла пара большихъ, еще довольно молодыхъ, черныхъ какъ смоль глазъ. Тонкій, нѣсколько горбатый и крючковатый носъ, узкій, но высокій, выпуклый лобъ, тонкія губы, впалыя щеки и рѣзкія черты лица вообще, сразу выдавали тайну его національнаго происхожденія. Я говорю тайну потому, что судя по его широкимъ плечамъ, выпуклой груди, мускулистымъ и мозолистымъ рукамъ, по отсутствію пейсиковъ, ермолки и вообще, по сельскому нѣмецкому платью, его нельзя было принять сразу за еврея. Дочь его, Лена, была вѣрная копія отца. Но, какъ всегда бываетъ съ женскими лицами, лицо дочери носило отпечатокъ чего-то болѣе мягкаго и нѣжнаго. Лена, въ строгомъ смыслѣ слова, была далеко не хороша; но за то складъ лица, глаза, рѣшительность манеръ и голоса обнаруживали силу, умъ, сознаніе независимости, пріятно поразившіе меня въ еврейской женщинѣ. Третій членъ семьи, Анзельмъ, загорѣлый, полнощекій блондинъ, ни въ какомъ отношеніи не былъ похожъ на отца и сестру, и не имѣлъ въ себѣ ничего еврейскаго по типу, покрою платья и манерамъ. Съ виду, это былъ истый, нѣсколько туповатый нѣмчикъ.
Вся семья съ большимъ трудомъ объяснялась порусски, но вполнѣ владѣла нѣмецкимъ языкомъ. Понимая нѣсколько, какъ и всякій еврей, нѣмецкій языкъ, я на ихъ отвѣты конфузливо отвѣчалъ на еврейскомъ жаргонѣ.
— Не стѣсняйтесь, молодой человѣкъ, ободрилъ меня любезный старикъ, замѣтивъ нерѣшительность моихъ отвѣтовъ. — Мы, живя съ этими (онъ указалъ пальцемъ на виднѣвшуюся издали еврейскую колонію), научились уже понимать ихъ странное нарѣчіе.
Редлихеръ, насытившись и закуривъ сигару, объяснилъ старику подробно, кто я, съ какой цѣлью пріѣхалъ къ нему и что именно мы затѣваемъ.
— Alter, какъ ты думаешь, будетъ ли прокъ изъ этого,
