— «И в терем тот глубокий, — напевал Иван Селиверстович, нажимая кнопку «Выход. Консервация», — шахтеры не пройдут».
Не стало и выхода. Белые шарики, замуровавшие вход и выход, ничего не испортили, все технические средства были мягко окутаны и как бы дремали в смазке воздушной прослойки, за которой шла монолитная непробиваемая стена из вещества «Лизонька», изобретенного одним аргентинским, контролируемым МОАГУ, малоизвестным ученым. Существовали на пульте и кнопки с надписью «Вход. Расконсервация» и «Выход. Расконсервация», но они не интересовали Ивана Селиверстовича. Он направился к своему кабинету, самому основному из девяти, самому потаенному.
На стене висела знаменитая картина Ван Гога «Ирисы», и, подойдя к ней, Иван Селиверстович усмехнулся. Ван Гог был подлинным, копией любовались в Лувре. Иван Селиверстович повернул картину влево и вправо, покачал ее, словно маятник, и остановил. Изображение дрогнуло, как бы заволоклось туманом, и перед глазами Ивана Селиверстовича забликовало зеркало, в котором отразилось его настоящее лицо, лицо элохима, имеющего статус контролера, владеющего прямым контактом с лазурными ламами.
— Тебе придется прийти к нам. — Иван Селиверстович молчал, говорило его изображение. — Но прежде выпусти захваченную этим бракованным айрини энергию души.
— А куда я после этой смерти попаду? — спросил Иван Селиверстович, выслушав свое изобретение.
— Вот видишь, зараза поверхности действует даже на контролера. Ты стал любопытным, то есть заразился незнанием. Любопытство — удел примитивных, познающих мир методом тыка. Впрочем, что это я, прости меня, воин. После смерти ты будешь некоторое время в хорузлито-луните лечиться.
— Я рад, — спокойно проговорил Иван Селиверстович. — До встречи. — Он провел перед зеркалом рукой и вместо своего изображения увидел огненно-змееносную красоту вангоговских «Ирисов».
Выйдя из кабинета, Иван Селиверстович направился к кабинету Алексея Васильевича Чебрака. Легко открыв дверь, он знал код сейфовой двери, сразу подошел к вакуумной камере и пульту возле нее. Адаптированное к окружающей среде антивещество сатурнита вокруг вакуумной камеры пульсировало от противоестественного для него адаптирования. Иван Селиверстович открутил металлический колпачок над кнопкой снятия адаптации и нажал кнопку.
— ОоооийййОоооо!!!
Раздался визг, вспышка, молниеносная улыбка смерти, рождение клубящегося огня на всем пространстве лаборатории и серебристо-расплавляющийся контур невозмутимо стоящего в огне Ивана Селиверстовича Марущака…
В этот день немногочисленные гуляющие по Красной площади гости столицы и совсем уже редкие москвичи, в основном фотографы, а также крепкие ребята из ФСО наблюдали необъяснимый феномен. Под нудным, холодным дождем с мокрым снегом влажные булыжники Красной площади мгновенно высохли и в течение нескольких минут оставались сухими, пока изумившийся зимний дождь не намочил их вновь. В здании ГУМа неожиданно стало жарко и душно.
«То они топливо экономят, — проворчал главный менеджер ГУМа в адрес коммунальных служб, — а то разом все дрова в топку побросали». Но больше всего суматохи было в кремлевском подразделении мастеров по уходу за главными часами страны на Спасской башне. Впервые за всю историю в неурочный час пробили куранты. Лишь один человек, помощник коменданта Кремля, услышав парадоксальный вскрик курантов, поднял к небу лицо и загадочно усмехнулся.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Город Таганрог состоит из маленьких, но навечно сплавленных в одно монолитное целое кусочков разных, порой взаимно исключающих друг друга, мировоззрений, и этим он ничем не отличается от Москвы, Ростова-на-Дону, Тамбова, итальянского Рима, украинского Северодонецка, английского Лондона и израильского Тель-Авива, но тем не менее небольшое отличие от всех этих городов у Таганрога есть. Это город непрозвучавших пророчеств, неприснившихся снов и тайных, еще не обретших контуров откровений.
— Степан. — Саша Стариков с тоской рассматривал город сквозь стекло оперативного «жигуленка» и видел морось нудного промозглого дождя и наглое проявление южной осени. — Тебе не надоело жить в этой дыре, существование которой оправдывает лишь лето и море?
— Понятно, — хмыкнул Степа Басенок, — в Москву парня потянуло, ностальгическая ломка началась.
— А я бы, — неожиданно бросил руль и повернулся к ним Слава Савоев, — если бы где и жил, так только в Голливуде, там женщины красивые, или на Чукотке, там людей мало, и они нормальные.
— Эй! — отреагировал Саша Стариков.
— Э-э-э! — поддержал его Степа Басенок.
— Автопилот, — успокоил их Слава Савоев, вновь схватившись за баранку, и, резко выворачивая ее влево, избежал столкновения с асфальтным катком. — Мог бы еще и в Москве жить, но ну ее, там экология плохая, дышать нечем.
Они ехали домой к Геннадию Кнышу. Сам Италия лежал в реанимации в тяжелом и, как объяснил врач, почти безнадежном состоянии. Оперативники чувствовали себя виноватыми в случившемся, но старались не обращать на это внимания. Цинизм — основное анестезирующее средство для профессиональных борцов с цинизмом общества. Если бы не было цинизма, то в мире остались бы одни высокодуховные, совестливые люди, разбивающие друг другу лица и головы в борьбе за еще более качественную высокодуховность и правильно ориентированную совесть.
— И что мы будем делать в доме Италии? — неизвестно у кого поинтересовался Степа Басенок. — Опять обыскивать?
— Поговорим с его женой, — неуверенно высказался Саша Стариков. — Может, она что-нибудь новенькое вспомнила.
— Или, например, в Италии, — продолжал гнуть свою линию Слава Савоев. — Идешь себе в белом костюме, в должности окружного комиссара по Сан-Ремо, а тебе навстречу Виолетта Блум в купальнике.
— Кто это такая? — Равнодушно поинтересовался Саша Стариков, продолжая смотреть на город через стекло.
— А черт его знает, — столь же равнодушно пожал плечами Слава Савоев, сворачивая в переулок, где находился дом Италии. — Но звучит потрясающе. Виолетта Блум в купальнике — сплошная эротика.
Он остановился возле особняка Италии, с кованой оградой вокруг палисадника, единственного проявления художественного вкуса, приткнувшегося к бездарно построенному, большому и демонстративно богатому дому…
Сатанисты, сектанты и ученые по танатологии многое бы отдали за свитки, заполненные магическими, напоминающими вычерченные жесты, буквами «Некрономника» — книги мертвых. Леонид Кузьмич Клунс, повешенный в таганрогской роще Дубки, по странному стечению обстоятельств этими свитками обладал и еще при жизни отчетливо понимал, что это обладание выйдет ему боком. Вышло, как оказалось, не боком а шеей, петлей и дубовой веткой…
Леонид Кузьмич Клунс был сатанистом, главой московской секты «Воины Антихриста», члены которой в основном состояли из молодежи мажорного происхождения, отвергнутых рыночной экономикой ученых предпенсионного возраста и свихнувшихся на почве сексуальной неудовлетворенности девиц, склонных к истерическому проявлению интеллекта-поэзии. Леонид Кузьмич делал со своей паствой все, что ему хотелось, они почитали Клунса за тень Дьявола и совершали при этом обычную для всех сатанистов ошибку, считая Дьявола самостоятельной фигурой, хотя на самом деле он и есть самая главная тень Земли — тень Бога. Леониду Кузьмичу несли дары, совершали ради него жертвоприношения, не менее трех юных прихожанок каждую ночь согревали его постель.
Секта «Воины Антихриста» возникла двести лет назад, и возникла почему-то не в христианской стране, а в джунглях Вьетнама, среди мыонгов. Во Вьетнаме и находятся в нынешнее время верховные жрецы секты, носящие на шее отличительный знак — золотую черепаху. Именно такой черепахи был удостоен на пике своей славы Леонид Кузьмич Клунс. Ему вручил ее Чоши Ли, бывший капитан освободительной армии, во время вьетнамо-американской войны приехавший по делам в Москву и забывший уехать из нее. Это его вместе с Тассовым убили автоматной очередью неподалеку от ВВЦ, и, как оказалось, Тассов в этом жестоком шоу был случайным пассажиром…
Хонда в те далекие годы был еще не Хондой, а Шон Тинем, а членом секты стал со дня своего рождения. Его вера в людей, носящих на шее золотую черепаху, была безоговорочной, поэтому, ограбив и убив московского коллекционера корейского происхождения, он отдал Чоши Ли самые ценные вещи: свиток «Некрономника», кривой крест, символизирующий неизбежность и круговоротность проклятия, сделанный из прожилочного золота, и ритуальную чашу Бафомета из голубой глины, покрытой литурийской сверхпрочной эмалью. Собственно говоря, Шон Тинь и приехал в Россию для того, чтобы забрать эти предметы у коллекционера-корейца любым способом. Он выбрал убийство и ограбление.
