происхождение Штайна наложило на него отпечаток глубокого уважения к корпоративным представительным учреждениям. В Геттингенском университете он воспринял аристократическую причуду британского образца, которая склоняла его к передаче правительственных полномочий местным учреждениям. Опыт работы в качестве высокопоставленного прусского чиновника в вестфальском угледобывающем секторе убедил его в том, что ключ к эффективному управлению лежит в диалоге и сотрудничестве с местными и региональными элитами.19 Харденберг, напротив, был человеком немецкого просветительства и одно время состоял в "Иллюминатах", радикальном ответвлении масонства. Хотя он уважал историческую роль дворянства в общественном устройстве, Харденберг придерживался гораздо менее возвышенного представления о своей касте, чем Штайн. Его реформаторское видение было направлено прежде всего на концентрацию власти и легитимных полномочий в государстве. Эти два человека были также очень разными по темпераменту. Штейн был неловким, импульсивным и надменным. Харденберг был проницательным, ловким, расчетливым и дипломатичным.
И все же у них было достаточно общего, чтобы сделать возможным плодотворное сотрудничество . Оба остро осознавали силу и важность общественного мнения - в этом смысле они оба несли на себе печать европейского просвещения. Оба страстно верили в необходимость структурной реформы на уровне верховной исполнительной власти - они согласовали свои позиции по этому вопросу во время ожесточенной фракционной борьбы 1806 года. Более того, они были не одиноки: во время их стремительного продвижения по службе в прусской администрации на протяжении более чем двух десятилетий вокруг них сформировалась целая сеть молодых людей. Некоторые из них были протеже или друзьями, некоторые прошли путь чиновников во франконских или вестфальских администрациях, а некоторые были просто единомышленниками, тяготевшими к реформаторам в условиях надвигающегося кризиса.
Первой и в некотором смысле самой неотложной задачей, стоявшей перед реформаторами, было восстановление Пруссии как державы, способной автономно функционировать на европейской арене. Решая эту задачу, реформаторы сосредоточились на двух сферах: центральной исполнительной власти, принимающей решения, и армии. Как мы уже видели, среди высших чиновников было широко распространено мнение, что Пруссия нуждается в более упорядоченной министерской структуре. Особую озабоченность вызывала так называемая "кабинетная система", в которой один или несколько "министров иностранных дел" конкурировали с секретарями кабинета, приближенными к монарху, и другими любимыми советниками за влияние на процесс выработки политики. Именно это, как утверждалось, и стало причиной недуга, который привел Пруссию к затруднительному положению в 1806 году. Поэтому после своего назначения в октябре 1807 года Штейн приложил немало усилий, чтобы убедить короля распустить кабинет личных советников и создать (в ноябре 1808 года) центральную исполнительную власть, состоящую из пяти функционально определенных министерств, каждым из которых руководил ответственный министр, имеющий прямой доступ к королю. В совокупности эти две меры предотвратили бы дублирование консультативных функций между секретарями и министрами, а также назначение нескольких "министров иностранных дел". Они также заставят короля - теоретически - направлять свои официальные консультации через одного ответственного чиновника и не позволят ему натравливать друг на друга конкурирующих министров и советников.
Штейн, Харденберг и их соратники, естественно, утверждали, что эти меры были необходимы для того, чтобы вернуть Пруссию в состояние, в котором она могла бы переломить приговор 1807 года. Они исходили из предположения, что катастрофа 1806-7 годов была вызвана противоречиями внутри исполнительной власти, что ее можно было бы избежать при наличии более совершенной структуры принятия решений, способной направлять монарха на принятие необходимых решений. В основе этих аргументов лежало то, что Карл Шмитт однажды назвал "культом решения": все зависело от разработки системы, которая была бы достаточно гибкой и прозрачной, чтобы принимать быстрые, рациональные и хорошо информированные решения в ответ на меняющиеся условия. В эмоционально насыщенной обстановке посттильзитской Пруссии было трудно противостоять этому аргументу.
Однако доводы в пользу "директивности" реформаторов были не столь убедительными, как казалось. В конце концов, проблема прусской внешней политики в 1804-6 годах заключалась не в том, что король настаивал на опросе широкого круга мнений, а в внутренней сложности ситуации, с которой столкнулась Пруссия. Слишком легко забыть, что такой фигуры, как Наполеон, еще не было - усилия по "воссоединению", предпринятые Людовиком XIV на периферии Священной Римской империи во время правления Великого курфюрста, выглядят бледно по сравнению с масштабами и амбициями имперского проекта Бонапарта. Не существовало никаких правил поведения с антагонистом такого типа, не было прецедентов, по которым можно было бы предсказать, как он будет действовать дальше. Когда из-под политики нейтралитета был выдернут ковер, было чрезвычайно трудно судить, в какую сторону должна прыгнуть Пруссия, тем более что международный баланс сил и поступающие сигналы от потенциальных партнеров по альянсу постоянно менялись. Великий курфюрст провел долгие периоды мучительного колебания между вариантами во время Северной войны и различных французских войн Людовика XIV, но не потому, что он был нерешителен или боязлив по своей природе, или потому, что у него не было достаточно упорядоченной исполнительной власти, а потому, что трудности, с которыми он сталкивался, требовали тщательного взвешивания и не поддавались очевидным решениям. Однако решения, которые приходилось принимать Фредерику Вильгельму III, были более тонкими, включали в себя больше переменных и были сопряжены с большими рисками. Нет никаких оснований полагать, что система, за которую выступали реформаторы, если бы она была реализована, скажем, в 1804 году, дала бы лучшие результаты, чем кабинетная система, которую они так яростно атаковали - в конце концов, злополучное решение короля вступить в войну было поддержано в то время теми, кто выступал против старой системы.20
Если реформаторы все же настаивали на упорядочении исполнительной власти в сфере внешней политики, то отчасти потому, что концентрация исполнительной власти гарантированно укрепляла власть самых высокопоставленных чиновников. Вместо борьбы за влияние, которая велась в приёмной власти до 1806 года, новая система обещала пяти министрам стабильное место за столом переговоров. При старой системе влияние отдельного советника непредсказуемо менялось по мере того, как король поворачивал свое ухо в разные стороны. Тщательная работа по аргументации и убеждению, проделанная в один день, могла быть сведена на нет на следующий. Однако в новых условиях можно было бы работать с другими министрами, чтобы управлять королем, и интересно, хотя и неудивительно, отметить, что почти каждый высокопоставленный чиновник, призывавший к упорядочению исполнительной власти в период 1805-8 годов, предполагал, что один из ключевых постов достанется ему самому.21
Реформаторы всегда подчеркивали - было бы крайне невежливо этого не делать, - что их целью было усилить фокус и сферу влияния власти монарха, предоставив ему в распоряжение более совершенный инструмент для принятия решений. В действительности же они ограничивали его свободу передвижения, ставя перед ним закрытый круг советников. Они стремились бюрократизировать
