Но здесь-то и подстерегала Мухорта опасность. Он поскучнел лицом и осторожно, стараясь не глядеть по бокам, где открывались равно опасные пропасти правды и лжи, произнес с полной ответственностью за каждое свое слово:
— Я имел честь оставить государя под столицей. Севернее Толпеня, полдня пути будет. Государь изволил отправить меня в Колобжег с письмом. Это заняло девять дней, государыня. Сначала верхом до столицы, потом на ладье великокняжеского боевого флота.
В искусно составленном ответе не было ни слова лжи, хотя не было, по сути дела, и правды. Золотинка вскинула карие глаза… и словно не слышала, не поняла и молчала, заставляя гонца теряться в сомнениях относительно ожидавшей его участи. Потом она взломала печати и остановилась, не решаясь развернуть лист. Светло-серый шелк гладкого платья с двойной, открытой в шагу юбкой, неправдоподобно белые, как снег, по-девичьи схваченные темной лентой волосы, которые светились против окна, придавали облику государыни нечто призрачное, непостижимое и ненадежное, что заставляло посланца повторять про себя: свят! свят! чур меня!
— Да! — спохватилась она, нарушив тишину. — Вы с дороги… устали. Отдохните пока, я позову вас.
Это было первое письмо Юлия за все время разлуки.
Когда нарочный удалился, Золотинка поспешно, с несдержанной уже никакими условностями жадностью развернула ломкий, шуршащий лист и, не догадавшись сесть, схватила глазами строчку: «Милостивая государыня моя Золотинка, многолетно здравствуй! Пишу тебе в поле на коротком привале. У меня все в порядке…»
Строки эти ошеломили ее, она почти задохнулась, но продолжала читать — жадно и быстро… Потом уронила руки и зажмурилась, пытаясь сдержать слезы.
Первые же строчки поразили ее под сердце своей обыденной никчемностью. Она тотчас же угадала в письме нечто вымученное, нечто писанное по обязанности, когда человек нанизывает пустые предложения по необходимости исписать лист. Огромные поля по бокам листа, тоже немалого, показывали, что Юлий нисколько не заблуждался относительно трудностей предстоявшей ему задачи.
Слезы выкатились из-под ресниц, и Золотинка уж не могла удержаться, торопливо заперла изнутри дверь, опустилась на лавку и дала себе волю, рыдая над каждой строчкой, облизывая стекающие в рот слезы, шмыгая носом и снова, после глубокого вздоха принимаясь плакать. Она прочла письмо до конца и взялась сначала, но ничто, ни единое слово, ни единая заминка между словами, не дало ей утешения и надежды.
Вздыхая, она сидела, подпершись ладонью, пока наконец с каким-то тягостным усилием не вспомнила просьбу Юлия отпустить гонца с обратным письмом в Толпень.
Она достала бумагу, но загубила несколько голубых листов слезами и каракулями, прежде чем набралась мужества вывести несколько ровных, ничего не значащих строк и продолжать в таком же духе до половины страницы. И тогда остановилась, не зная, как удержаться от переполняющей грудь нежности. Пришлось ей на этот раз поплакать в сторону, чтобы не испортить старательно начатой работы. А затем понесло, и она сама не заметила, как вышло из-под пера то, что хотя и не было в полном смысле признанием, не содержало в себе ни единого неосторожного слова, но так точно соответствовало подлинному ее чувству, что она испытывала такое же радостное и возвышенное волнение, как если бы и в самом деле облегчила себя самыми страстными и нежными признаниями.
«Завтра в Колобжеге праздник Солнцеворота, так что нет смысла возвращаться столицу, пока праздники не кончились, — писала она, между делом подготавливая Юлия к мысли, что рано или поздно (скорее всего, рано, слишком рано!) ей придется возвратиться в Толпень. — На улицах столпотворение, а мне что-то не по себе. Наверное, одиноко, — чуть дрогнув, продолжала она. — Знаешь что? Сбегу-ка я завтра от всех к морю. Есть тут на берегу одно местечко, памятное мне по давним мечтаниям, когда все ныне обыденное, представлялось несбыточной выдумкой… Да. И сяду я там одна-одиношенька да пригорюнюсь. О тебе, родимый…» — писала Золотинка, ужасаясь, как далеко ее занесло.
И потом она еще писала, писала много и быстро, сливая перо с вольной, свободной мыслью… но знала уже, чем дальше, тем больше сознавала отчетливо и беспощадно, что это нельзя отправить.
Наконец она остановилась, не сделав ни малейшей передышки, едва поставила точку, бросила перо и порвала лист в клочья. Глянув еще в зеркало, она отерла сухие глаза, достала без промедления новый лист и задумалась, подбирая ничего не значащие, пристойные, вежливые слова.
Двадцать четвертого изока в день солнцеворота главные улицы города с утра зияли разинутыми окнами, с подоконников свешивались ковры, разноцветные полотнища сукон и шелков. Звуки дудок, перезвон бубенчиков и дробь барабанов не умолкали, подхваченные то там, то здесь, и к полудню, когда началось шествие, лихорадочный гомон голосов и труб, плескаясь, как морской прибой, сместился в Верхний конец, откуда двинулись поставленные на колеса суда. Общая свалка с заранее предрешенным исходом ожидала их на торговой площади, украшенной цеховыми знаменами и коврами.
К двум часам по полудни ропот людского моря, скороговорки трещоток, стадный рев труб — медленно подступающая гроза — возвестили о приближении флота. Раскрытые всюду окна запестрели женскими нарядами, немыслимой сложности стариковскими тюрбанами и прочими обновами шестидесятилетней давности. В глубоком обведенном крупной каменной резьбой окне красно-белого особняка появилась перед мраморными перильцами великая государыня Золотинка, одетая как обычно в серо-голубой шелк, и рядом с ней некий бородатый вельможа, что вырядился по случая праздника в моряка. Но это и был моряк, известный всему Колобжегу Поплева. Запрудивший подходы к дворцу торговый, мастеровой люд, рыбаки тотчас признали великих земляков, и если приветственные клики не оглушили Золотинку с Поплевой, то потому только, что крики эти уже не могли покрыть нарастающий рев толпы, которая сопровождала шествие.
Громада народа раздалась, освобождая проезд, и на площади, влекомый вереницей крепких парней, показался раскрашенный, как пасхальное яичко, такой же округлый корабль. Яркая надпись на носу утверждала, что это «Три рюмки». Золотинка с Поплевой переглянулись, возбужденно хихикнув.
На палубе потешного судна, которое походило на затонувшие почти четыре года назад в Ленивом затоне «Три рюмки» одним лишь названием да короткими обрубками вместо мачт, важно расхаживали два статных молодца, изображавшие собой Поплеву и Тучку, а между ними резвилась, беспрерывно приседая и раскланиваясь на обе стороны, стройная девчушка с ослепительно рыжими волосами. Казалось, она только что выпорхнула из большого сундука на шканцах. Во всяком случае, потешные Поплева и Тучка, с умиротворенным видом сосавшие огромные, как сапог, трубки, которые извергали временами исполинские клубы дыма, не думали отрицать такого предположения. Открывши сундук, чтобы выпустить на волю златовласую резвушку, они почитали свое назначение исполненным и позволили девчонке беспрепятственно куролесить по всей палубе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
