Тот полковник тоже поддался общему чувству, запоминая слова «над нами коршуны кружили, и было видно, словно днем». Только поет она неправильно, «Юнкерсы» из эскадрильи «Кондор» висели над их головами.
Отдав Майе песни, Панов старался не перегнуть.
Он долго вспоминал знакомые тексты, выбирая те, где поется о товариществе, любви, преданности, мужестве и надежде. Скоро рухнут довоенные стереотипы. Людям надо опереться на эти вечные ценности, а не на казенные слова пропаганды. Радио и газеты еще долго будут следовать старой линии, а история продолжать катиться по старым рельсам.
Панов и Майю сделал оружием против немцев. Ненавидишь, так воюй музыкой и текстами.
Но не нужен в 41-м Высоцкий. Вреда больше чем пользы. Понять его песни можно, лишь пережив горечь поражений, страх окружения, панику, неразбериху, смерть друзей.
Панов поморщился. Жив еще момент, про который после «эпохи гласности» все забывают.
Цензура, она, родная, иначе пани не придется хвастаться новой манерой исполнения. И, вообще, песнями. Посадят, не посадят, но даже в детский сад на утренник не пустят.
Ходит по Москве товарищ Садчиков, ответственный за культурный репертуар партийный и ученый кандидат наук, а с тридцать восьмого – главный уполномоченный по военной цензуре.
Тут не забалуешь. К делу подход серьезный. Перед самой войной уполномоченный успешно отчитался за компанию по ликвидации политически недопустимых имен среди подопечных несознательных животноводов. «Лениных» и «Сталиных» там не было, но бычки, именованные ранее «Наркомами» теперь дрожали при крике «Наркоз!»[529] А что, все согласно присланным из центра рекомендациям.
И до сих пор дурь идет по земле с серьезным выражением лица.
Когда Чебурашку заставили лечь вверх ногами, а после обвели мелом на Литейном мосту в Питере, образовав, тем самым эротично встающий символ, власть, вместо поливальной или пожарной машины, вызвала пресс-конференцию, заставив ржать над собой целый город.
Но стихи Суркова «В землянке» посчитали упадническими. Пришлось менять текст. Панов помнил самый ранний вариант сорок второго, где «мне дойти до тебя нелегко, все дороги пурга замела»[530].
«Смуглянка» – «несерьезная» песня ждала конца сорок четвертого, пока не попалась на глаза Александрову, руководителю главного ансамбля Красной Армии.
Потом возникло убеждение, что после Победы людям не нужны трагические песни, словно не оставила война после себя горя. Нет, редакторы их слушали, плакали, вытирали слезы, а после, будто заранее сговорившись, объявляли: «такое мы на сцену/в эфир не пустим»[531].
А может так и нужно? Думать о живых, поднимать из руин страну?
Послевоенную криминальную статистику Панов знал, как было нелегко возвращать ожесточившихся людей обратно к мирной жизни: «Говорят, мостов осталось мало, значит нужно больше дать металла. Нелегко? Но я – бывший фронтовик, да я к трудностям привык».[532].
Однако, музыку и слова, что тронули душу и сердце, люди не забыли.
Будете в Воронежской области, посмотрите на стоящий в Семилуках настоящий «серый камень гробовой»[533].
В шестидесятом году на официальном концерте, после четырнадцатилетнего перерыва, Марк Бернес рискнул спеть «Враги сожгли родную хату» и многотысячный зал встал, и так слушал песню до конца.
И «День Победы» Тухманова и Харитонова в семьдесят пятом году не пошел сразу, пока «чуждый народу фокстрот» на День Милиции не спел Лещенко.
Но… лучше все же так. Настоящая вещь всегда пробьет себе дорогу.
В его обществе человек, обреченный властью вычеркивать и вырезать всю гниль, окончательно впал в маразм, забывая о простой санитарной гигиене.
Панов поморщился, «сиськи и письки» еще ничего, по сравнению с ощущениями, полученными от очень пиаристого «великого» фильма. Уши и глаза сразу захотелось вымыть с хозяйственным мылом.
*****
Майя ликовала. Максим сотворил чудо. И где эти, его авторы? Почему он сказал, что их еще нет?
В ожидании предстоящего банкета в здание вернулись московские артисты. После второй-третьей рюмки появились и первые предложения. Мол, будете в столице, то тогда… Вы иностранка? Ах, нет! Она жена советского командира!
Это все меняет! Своеобразная манера исполнения, милый акцент, несомненно, вызовет интерес у столичной публики. Ничего-ничего, репертуар мы вам подберем.
Майя удивлялась, как штамп в новеньком паспорте мгновенно сделал ее своей. Она теперь тоже «советка» и «большевичка». И какая у них смешная, но милая мода, одевать вместе туфли любого цвета и белые носочки!
Она, сменив статус, теперь легко приобщалась к новой обстановке.
Ох, Ненашев, как с тобой одновременно легко и сложно.
А какие рядом роились огнедышащие комплименты. Командиры красных так и норовили перенять нравы покоренной Польши… Или тех «друзей», нелестно обзываемых отцом? Максим правильно предупредил, про «боевых офицеров».
«Первый сокол – Ленин, Второй сокол – Сталин. Возле них кружились Соколята стаей…», следующая песня быстро привела публику в чувство.
На секунду ее майор, сложив губы трубочкой, подмигнул ей.
Максим объяснил Майе, что у профессии певицы в СССР есть некоторые неизбежные и обязательные издержки. Но можно так не делать, пусть самостоятельно определит замах на паркет больших и малых народных театров.
«Я его ненавижу, как Гитлера», сказала она.
«Тогда думай, где хочешь остановиться», ответил он, далее стараясь подобрать наиболее простые и понятные слова.
Панов никогда не считал отца народов добрым дедушкой, но какой странный, необъяснимый логикой парадокс!
Люди, ходившие в лаптях и пахавшие сохой, стали неумелыми рабочими. Их дети – мастерами. Следующее поколение – инженерами, а дальше так случилось, что нарожали, выкормили и вырастили они «гуманитариев», твердящих про «потерянное поколение» и плачущие, что не досталась им та, былая и «счастливая» крестьянская доля. Круг замкнулся, но что-то в деревню массы не едут.
«Как хочешь. Ты умная девочка, но что есть у нас, то есть. И был у вас такой человек, дедушка Пилсудский, после смерти которого, пошло в Польше все наперекосяк. И не оставил вам преемника».
Майя неожиданно успокоилась. Ой, Ненашев, как ты непрост!
Да, так и шли у них дела перед проклятой войной. Отец, придя с похорон маршала, все сокрушался: ждут Польшу плохие времена. Никто не станет думать о державе. Продажные политики передерутся и погубят страну.
Когда ухаживания становились слишком назойливыми, она, как броней, прикрывалась нежданным мужем. Перед взглядом ее майора сдувались все. Конечно, с таким-то лицом. Просто памятник на пьедестале. Вот возьмет и скажет, как у этого, русского Булгакова: «Почто боярыню обидел, смерд?»[534]
Она неожиданно представила Ненашева своим импресарио в Варшаве. Великолепно. Самый верный способ стать единственной примадонной Польши. Остальных Ненашев испепелит взглядом или превратит в каменные статуи.
Панов, глядя на ее насмешливое лицо, криво улыбнулся. Потому как, никто пока не умер, все еще живы, все, все.
*****
Примерно так все длилось до одиннадцати, а потом, со словами «нам пора», Ненашев пресек все разговоры и увел ее из красивого зала.
Внизу их ждали. Знакомый шофер и солдат, который тогда приходил с Максимом чинить забор, но в новом обмундировании, щегольской фуражке и наганом в кобуре. Медаль саперу не дали, но зато дали отпуск. Но не это главное, в машине сидела ее мать с каменным выражением лица.
Ближе к полуночи подали поезд, и на вокзале началась большая суета. Освещения было мало, и в поисках своего вагона люди метались в один конец состава, в другой…[535]
— Всем стоять! Дайте дорогу! — прогудел почти над ухом Майи чей-то голос.
Между ними внезапно возник оцепленный коридор, по которому люди в синих фуражках пронесли один, а затем второй тяжелый ящик.
«Вывозят картотеку, — проводил их глазами Ненашев. — Все же нашлись в Бресте разумные люди».
Первую директиву, связанную с войной, в НКГБ СССР Меркулов отдаст в воскресенье, в девять часов десять минут[536].
Однако, в пассажирский поезд чекисты ничего грузить не стали, а проследовали куда-то дальше, к эшелону с одним пассажирским вагоном и паровозом, видимо, сейчас набиравшим воду.
«Ай-яй-яй, Панов. Ты этого не учел, верно?»
Ненашев нахмурился. Да чтоб они лопнули со своей вечной секретностью! Все, что связано с картотекой госбезопасности, тайна покрытая мраком. Хотя, не верно – молчи-молчи и юли-юли.
Авторитетный ветеран КГБ города Бреста в газете утверждал, что вывез архив старший лейтенант, но герой был убит бомбой[537].
