— Я сказал Борису Васильевичу, что дам ему знать, — недовольно произнес Клингенмайер. Он стоял среди своих полок и стеллажей в видимой части лавки, а за его спиной колебалась, словно от дыхания, темно-багровая занавесь, уводящая, должно быть, в еще более странный мир. — Почему он присылает третьих лиц? Вы ученик его?
Даня кивнул, полный решимости не дать учителя в обиду.
Клингенмайер помолчал, разглядывая его.
— И чем вы у него занимаетесь, если позволено спросить?
— Лично я? — переспросил Даня. Этим никто еще не интересовался. — Лично я — левитацией.
Клингенмайер хмыкнул.
— И какие делаете успехи?
— Никаких, — признался Даня, улыбаясь против воли. — Но это ведь и не бывает быстро.
— Очень странно, — заметил Клингенмайер, тоже слегка улыбаясь и тоже против желания. — Я, напротив, слышал, что это происходит мгновенно.
— Но готовиться надо очень долго.
— Готовиться совсем не надо, — пожал плечами антиквар. — Не могу понять, чему он вас там учит. Человек либо левитирует, либо нет. Это как способности к языкам.
— Видите ли, — сказал Даня, искренне пытаясь разобраться в собственных ощущениях. — Я чувствую, что рано или поздно это сделается. Не знаю, как. И чувствую, что сделается даже без этих упражнений… но они зачем-то нужны, пока не понимаю, зачем.
— Чтобы их бросить, — сказал Клингенмайер. — Когда человек бросает тяжелое, он поневоле становится легче и левитирует. Другого способа не изобретено.
— Может быть, и так, — согласился Даня. — Но тогда, согласитесь, надо с них начать…
— А так во всем, — небрежно сказал Клингенмайер. — У меня тут целый шкаф таких вещей, сброшенных для взлета. Не хотите посмотреть?
Даня и хотел, и боялся зайти за темно-красную занавеску. Но любопытство было сильней, и лавка древностей была прямо из сказки, да и в Ялте он больше всего любил антикварный магазин с генуэзскими монетами и лаковыми миниатюрами пушкинских времен.
Он ожидал увидеть чуть ли не набор гирь, но на полках шкафа, стоящего в темной глубине, были в основном удивительно легкие, почти невесомые предметы. Там были фарфоровый котенок, чрезвычайно безвкусный и оттого еще более несчастный; подушка-думка, старинная гимназическая тетрадь, флакон запаха (духи давно испарились), одинокий сапог, тонкое серебряное колечко, лорнет, вышитая салфетка, медальон с детским портретом и еще что-то, столь же эфемерное. Апофеозом легкости было гусиное перо со следами чернил — сувенир, каких множество продавалось в Гурзуфе напротив пушкинского кипариса; от пера, он знал, для писанья оставляли невзрачный черенок.
— Что, нравится? — спросил Клингенмайер с коллекционерской гордостью.
— Очень странно, — медленно проговорил Даня. — Я никогда не подумал бы, что… но ведь это же не буквально?
— Самым буквальным образом, — строго сказал Клингенмайер. — Имейте в виду, человек взлетает только тогда, когда сбросит балласт, превышающий его собственный вес. Это нетрудно. Трудно потом. Всякая вещь со своей историей, но рассказывать скучно.
— Как может быть скучно рассказывать истории? — искренне изумился Даня.
— Они все похожи, — объяснил антиквар. — Знаете, сколько раз у меня просили обратно вот это колечко? Шесть раз приходил человек, и шесть раз я ему говорил: возьмите. Но здесь ведь полуподвал. И он просто не мог войти.
Сказка, понял Даня. Опять сказка. Все только и делают, что рассказывают параболы, — один учитель может предложить что-то серьезное.
— Я никогда ничего не придумываю и не шучу, — строже прежнего сказал Клингенмайер. — Вы юноша наблюдательный. Вам стоило бы, мне кажется, сюда приходить просто так, вне зависимости от сундука.
— Я бы рад, — растерянно сказал Даня. — Но у вас ведь, кажется, исторический кружок…
— У меня м о й кружок. Кого позову, тот и придет. А вы, когда пару раз сходите, спросите себя, так ли уж вам надо учиться левитации именно у Бориса Васильевича.
— С Борисом Васильевичем, — сказал Даня с достоинством, — нас свели особые обстоятельства. Это не мой выбор.
— Ну, если обстоя-ательства, — насмешливо протянул Клингенмайер. — Я просто к тому, что путь к левитации через Бориса Васильевича — не самый короткий, и приземление бывает разное. Впрочем, все на ваше усмотрение. У меня собрание через две недели.
— Да! — вспомнил Даня. — Что мне передать?
— Вот тогда и посмотрим, — сказал Клингенмайер. — Надумаете что-нибудь оставить — заходите.
5
— Что же, — сказал Варченко, затягиваясь ароматным, — кажется, пора нам, двум магам, поговорить с глазу на глаз, дражайший Борис Васильевич.
В тоне его звучала уютность, почти интимность. Тени плясали.
— Да уж давно бы, кажется, время открыть карты, Александр Валерьевич, — сказал Остромов, располагаясь напротив и забрасывая ногу на ногу.
Он доверял Варченке не вполне: хорошо, хорошо, а быть худу. Что-то в нем было не так, в особенности эта скрытность. И потом, Остромов не очень понимал, кто за ним стоит. Если бы Огранов, так они давно бы поговорили.
— Посмотрел я ваш кружок — занятно. Людишки, конечно, швах.
Остромов поколебался, защищать ли людишек, но счел за лучшее солидно кивнуть.
— Ну-с, положим, фокусам вы их научите. Вот этаким, — сказал Варченко и пошевелил пальцами в пламени свечи.
— Или вот этаким, — сказал Остромов и показал исчезновение монеты.
— Или таким, — сказал Варченко и вытащил монету из остромовского уха.
Остромов подумал, как хорошо бы сейчас слегка приподняться над диваном, небрежно, заложа ногу на ногу, но ограничился демонической усмешкой.
— Все это мило, — повторил Варченко, — но не будем друг другу устраивать этих, знаете, реверансов, как Проспер Альпанус с госпожой Розабельверде.
— Вы имеете в виду, — быстро спросил Остромов, — Альпануса Гентского?
— Именно, — не моргнув глазом, но мысленно очень обрадовавшись, заметил Варченко. — Именно Гентского. Так позвольте вас спросить, господин Остромов, какие взгляды вы имеете на политическое устройство России?
— Масонство, как вы знаете, лояльно к любой власти, при которой работает, — без запинки отвечал Остромов, — а впрочем, я не понимаю, по какому праву…
— Ну какое же право, — еще уютней заурчал Варченко, — свои ведь люди. Я, сами знаете, не посвящен, просвещение — дело благое, мне и любопытно. Неужели вы подозреваете, что я прямо от вас, как есть, побегу в ГПУ? Смешно же. Вы не с неба свалились, товарищу Огранову лично известны. Что ж такого, если я спрошу, как вам рисуется идеальное для Отечества устройство?
— Мы, — сказал Остромов сдержанно, — не занимаемся устройством Отечества. Цель наша состоит в нравственном усовершенствовании и постепенном овладении…
— Знаю, знаю, — не слишком вежливо перебил Варченко. — Постепенном овладении способами полетов тел тяжелее воздуха. Борис Васильевич. Я ведь с вами откровенен. Отчего же вы не хотите мне сказать, каковы ваши взгляды на теперешнее положение дел?
Черт с ним, подумал Остромов. Это может быть проверкой, это может быть попыткой заговора, это может быть, наконец, заговор с целью проверки. Следовало сказать ни слишком много, ни слишком мало.
— Я полагаю, — проговорил он неспешно, — что при нынешнем положении дел Россия устраивается в правильном направлении. Ибо, во-первых, у масонства неизменен демократический принцип, и ежели большинство народа едино, то… да. А во-вторых, легко заметить, что оккультная идея постепенно просачивается и в новые времена, и что одна религия всего лишь заменяется другою. Обратите внимание на частые упоминания вечной жизни, на образ всегда живого — это уже почти признание высшего бытия, и при сотрудничестве осторожных людей из числа посвященных…
Он многозначительно умолк.
— Ну, ну? — поощрил Варченко. — Что же?
— Практически — ничего, — пожал плечами Остромов. — Теоретически же — разрешение скромных лож вроде нашей, где мы сможем совершенствоваться, не обвиняемые в мракобесии и отступлении от доктрин.
— Опять философствование, — поморщился Варченко. — Что, господин Остромов, вы очень любите философствовать?
— Я, собственно, ничего другого не делаю, — улыбнулся Остромов как мог дружелюбнее. Улыбка эта на языке посвященных означала: отстал бы ты от меня, мил человек, а если хочешь предложить себя в компаньоны, переходи к делу.
— Вы ведь демократ? — спросил Варченко, подаваясь вперед.
— Демократ в каком смысле? — с легким раздражением ответил Остромов. — Если вы о конституционных демократах, я с молодых лет вне любой партии. Если же о форме правления, то да, масонство всегда почитало для себя идеалом демократический принцип, который в предельном развитии ведет к истинному народоправству. Но это путь всеобщий…
