— чувственным. Чувство её, впрочем, не относилось к Федьке и принадлежало единственно вещим Богданкиным речам самим по себе. — Быть тебе убитым от пули... а стрела не возьмёт... Татар не бойся, стерегись литвы... А начальство к тебе милостиво будет... если...
Тут ворожея что-то такое нащупала у Федьки внутри, что потребовало дополнительных усилий, — она и вторую руку пустила в ход. Мочи не было никакой — Федька застонала сквозь зубы.
— Будет к тебе начальство милостиво и приветливо, и будет тебе от начальства и судей счастье большое... большое... если... если жена у тебя будет поповна черноволосая. Полюбят тебя начальники.
Хлопнула дверь — Прохор пошёл наконец, но, кажется, напоследок сплюнул. Не по нраву ему пришлась черноволосая поповна.
Выждав, чтобы Прохор покинул избу бесповоротно, Федька сбросила с себя чужие руки и взвилась. Богданка отпрянула. Испуг её был сродни тому жуткому потрясению, которое испытывает человек, пустившийся шарить в трухлявом дупле, — и вдруг сильное тело гада!
Огромные в этот миг глаза Федьки сузились, волосы, как клубок змей, взъерошились, губы жёстко сложились. Свет, переламываясь на линии носа, заострил черты.
Расслабленной ладонью Богданка тронула лоб.
— Теперь я погадаю, — властно сказала Федька.
Заслышав живую речь, Богданка перевела дух и примирительно ответила:
— Да ты умеешь ли?
И опять Федька молчала, не сводя пристального, угнетающего взгляда, от которого хотелось заслониться.
— Отчего, значит, муж умер? — негромко сказала она наконец вместо ответа.
Богданка не отозвалась, застывши лицом, но зрачки дрогнули, так безошибочно вздрогнули, как если бы сдавленный вскрик её достиг ушей. Теперь Федька не предполагала, а знала, с полным внутренним убеждением знала: отчего бы ни умер Богданкин муж, деятельная вдова его не свободна от угрызений совести.
— Пил? — коротко спросила она.
— Пивал, — осторожно ответила вдова.
— С саблей за тобой бегал?
И опять вдова не отозвалась, замкнувшись в глухой обороне.
И опять Федька молчала, не отпуская её взглядом. Обморочное это молчание сводило Богданку судорогой.
Федька медленно, тихо-тихо наклонилась, наклонилась вплотную и прошептала:
— А бог-то есть?
Вдова хоть сдержала жалко шевельнувшееся в ней слово — щека предательски дрогнула.
Федька откинулась к стене, развела руками и сцепила их вновь, потирая друг о друга моющим движением.
— Ну, и что мне с тобой сделать? — громко и привольно, как оставшийся наедине с собой человек, сказала Федька.
Она не искала слов и не задумывалась. Но слова были те, безошибочно те, что и были как раз нужны. Упираясь, вдова влачилась за Федькой шаг за шагом; вдова отказывалась признавать её власть, отрицала её провидческий дар и вот, непонятно как, вздрогнув раз и другой, застыла перед Федькой в обморочном бессилии. Уверенной рукою раз, и другой, и третий Федька сдёрнула с неё покровы, которыми защищает себя человек, и обнажила то, что Богданка почитала глубоко, на дне души спрятанным. Голая под холодным пронизывающим взглядом, Богданка и обомлела, не зная, как и что прикрывать.
Федька задумчиво переплетала пальцы, не в пример Богданкиным тонкие, длинные и, как змеи, гибкие. Потом не спеша стащила золотой с камнем перстень.
Богданка облизнула сухие губы.
— Смотри сюда, — жёстко велела Федька, и Богданка испуганным собачьим движением, словно припадая на лапы, вскинула глаза. — Смотри на камень.
«...Мотри-на-камень-смотри-на-камень...» — катилось эхо толчка. Богданка не видела ничего, кроме умопомрачающего, как сверкающая звезда, блеска. Взгляд затягивался безвозвратно, словно она, Богданка, растворялась, теряя телесную свою обузу, уходила сиянием и возвращалась, растекаясь в безмерном пространстве покойного, умиротворённого, не имеющего собственной воли разума. Она слышала, как колдун размеренно и властно говорит ей слова, но не пыталась проникнуть в смысл, не имея в этом нужды. Она спала наяву, и, не понимая слов, не разумея человеческой речи, понимала вложенную в слова волю.
Повинуясь неотступному блеску, она встала и плавно, без усилия последовала за звездой, готовая ступать по морям и безднам. Этого не понадобилось, и она, не испытывая разочарования, хотя мгновение назад всем своим существом устремилась в движение, села, потому что потребовалось сесть, и существовало только это — непосредственное побуждение и потребность. Она сделала несколько бессмысленных движений руками — не более бессмысленных, впрочем, чем всё, что происходило с ней до сих пор. И ответила, не задерживаясь мыслью на вопросе и не задумываясь, что говорит. Она отвечала всякий раз, когда это было нужно, хотя самые понятия, нужно или не нужно, потеряли значение. Она существовала так же естественно и бездумно, как следует своему руслу река.
И, как вода, потекла к выходу, не зная зачем и куда, потекла, потому что выход, а вода течёт к выходу, легко и бездумно заскользила она вниз по лестнице...
— Стой! — сказала вдруг Федька испуганно зажатым голосом — заскрипела калитка, и Федька, имевшая мстительное намерение вывести Богданку за ворота и послать её далее к чёрту на кулички, сообразила, что войдёт Прохор... и бог его знает, что тогда.
— Стой! Очнись! — зашипела Федька и, не умея пробудить очумелую, с мертвенным, неживым лицом, с широко открытыми глазами жертву, ткнула кольцом в лицо: — Очнись!
Федька махнула кольцом, не подозревая, что сразит, не коснувшись: невесомый бросок кольца сокрушил Богданку. Она дрогнула отшатнуться, но не сумела повторить слишком резкого движения и рухнула сломленным кулём.
Сдавленно охнув, Федька глянула на калитку. Прохор не появлялся — верно, почудилось. Надо было поднимать Богданку, но жертва заботам не поддавалась. Напрасно, лихорадочно оглядываясь на ворота, Федька хлестала её по щекам, дула в лицо и даже целовала — Богданка лежала неповоротлива, как рыхлый мешок, и безучастна. Глаза её оставались открыты. Прихватив за щёки, Федька потрясла голову — голова покорно моталась, покосилась кика, но стоило разжать руки — Богданка выскользнула и ударилась затылком о землю.
Федька вскочила. Она дрожала. Сердце не билось, дрожало в ознобе, не давая вздохнуть, и если Федька не падала от ужаса в обморок, то лишь по той причине, что понимала: рухнуть сейчас поверх Богданки — это конец. Вскроется всё и сверх всего явное ведовство, за которое ей вывернут из суставов и руки, и ноги, прежде чем порубят на части и бросят на помойку собакам.
«Может, притворяется?» — мелькнула надежда. Федька бросилась на колени. Богданка не притворялась. Невозможно было представить, чтобы она притворялась. Не притворством было всё, что произошло, когда Федька в гордом наитии шаг за шагом опутывала Богданку. Она ещё не знала толком, как это вышло, но уже
