к себе голову Тима, легонько гладя его по волосам.
Я снова поднимаю молоток – не стоит оставлять оружие валяться на полу – и тщательно обтираю его рукоятку своей курткой. Так положено. Не помню почему.
Дверь снова открывается. Вначале входит облачко пара и табачного дыма, за ним снова люди в шлемах, позади всех – человек в белом халате с чемоданчиком. Он присаживается на корточки у пришпиленной к полу ноги Владимира Сергеевича, тихо присвистывает.
– Она! Она воткнула в меня скальпель! Молотком! Молотком вбила! Размозжила кость! – визжит вдруг Владимир Сергеевич. – Грязный скальпель! У меня будет заражение крови! Столбняк!
– Не, ну я не смогу работать, если он будет так орать, – говорит человек в белом халате людям в шлемах.
– У него есть прививка от столбняка, у него есть все прививки. Я видела его медицинские документы, – говорю я человеку в халате.
Владимир Сергеевич визжит.
– Не, ну если все прививки, тогда… – Один из тех, кто в шлемах, тяжелым ботинком пинает Владимира Сергеевича по голове, и крик резко прерывается.
– Все прививки – это хорошо, – говорит человек в халате, ловко обрезает штанину и накладывает на черенок скальпеля щипцы. – Это предусмотрительно. Значит, до тюрьмы доживет. Это прекрасно.
Щипцы срываются один раз, другой.
– Хорошо прибила, качественно, – говорит человек в халате, поднимается на ноги. – Так я его не отдеру.
Люди в шлемах почему-то ржут.
– Ну, зайдем с другой стороны, – щерится один из них. – Для твоего удобства.
Они хватают прибитую ногу и тянут ее вверх, Владимир Сергеевич орет:
– Кровь! Тут повсюду кровь! Я истеку кровью!
– И гораздо быстрее, если орать не прекратишь, – отзывается человек в белом халате.
– Надо ж было так его приколотить, – шипит один из спецназовцев. – Полку можно повесить, и то выдержит.
Они тянут и тянут, и доски пола наконец отпускают лезвие скальпеля – так резко, что им едва удается удержаться на ногах. Они поднимают Владимира Сергеевича с пола. С торчащего из ноги лезвия капает кровь.
– Мне срочно нужен лед! Лед к ране приложить! Медицинская помощь! Не вытаскивайте скальпель! Я кровью истеку! – кричит Владимир Сергеевич, пока люди в шлемах заводят его руки за спину и затягивают на запястьях наручники.
– Льда ему, ага! Ты лучше скажи, где сын твой!
Федя. Я совсем забыла про Федю.
Человек в халате наклоняется к скальпелю и точным резким движением выдергивает его из ноги. Владимир Сергеевич визжит, вырывается.
– Не, ну ты бы предупредил хоть, – ругается один из спецназовцев. – Мы б его потуже зафиксировали.
– Да не о чем предупреждать. Разрез пустяковый, ничего не задето, нога действует, даже швов не нужно. Привезете в СИЗО – наклейте пластырь, у меня кончился, – отвечает человек в халате, защелкивая замки чемоданчика.
– Владимир Сергеевич, где Федя? – Митя подходит к нему, заглядывает в лицо.
Владимир Сергеевич отворачивается.
– Федя там… Я покажу, – говорит Тим.
Я выхожу из темноты дома на яркое декабрьское солнце. Кровь колотится в глазах – то ли изнутри, то ли снаружи. Вокруг все плывет. Я будто погружаюсь в кипящую кровавую реку.
Стаса уложили на носилки и теперь тоже пристегивают к ним наручниками. Дервиента запихивают в бобик.
Стас приподнимается на носилках и орет ему через весь двор:
– Ты говорил, она не опасна! Ты привел ее в мой дом! Зачем тебе это было нужно?! Ты разрушил мою семью!
Владимир Сергеевич пожимает плечами, даже не глядя в сторону Стаса, и исчезает в недрах бобика.
– Ты! Ты сам разрушил свою семью!
Эля. Я оборачиваюсь и натыкаюсь на ее взгляд. В глазах разом становится светлее, а лучше бы потемнело совсем. Что ей сказать? Ладно, подумаю об этом потом.
Как это часто бывает, одно неприятное дело заслоняется другим, менее неприятным. Нужно сказать про подвал соседнего дома. Мите придется спуститься туда, забрать труп ворона и позаботиться о нем. Человек может отвечать перед теми, кому навредил, только пока жив. Труп разом перестает быть виноват, он ждет заботы и заслуживает уважения – хотя бы потому, что каждый из нас знает: сравнительно скоро мы догоним его и разделим с ним его привилегию.
Митя никак не может понять, о чем я говорю, только невнятно моргает. Приходится повторить:
– Я убила человека, Митя. Вчера вечером. Он меня украл, стукнул по голове и увез сюда. Помнишь? В подвал посадил. С помидорками и огурцами. А я его убила. Я нашла на полу подвала топор без топорища. Он был очень ржавый. Но это неважно, потому что я ударила им того человека по голове. Обычно вероятность занести инфекцию в таких ситуациях исчезающе мала. Кровоток быстро прекращается. Я могу показать, где тело. Одного топором по голове, другого скальпелем в ногу. Я убийца, Митя, я тоже должна сесть в тюрьму. Только бабушке не говори, пожалуйста.
Я протягиваю ему руки. Или вначале нужно развернуться спиной? Но Митя не торопится доставать наручники. Вместо этого он вдруг говорит мне в спину:
– Ты с ума сошла. Даже если ты его убила, а потом расчленила и съела, никто не собирается тебя арестовывать, ты же защищалась. Они тебя убить собирались, на минуточку. Все будет нормально. Мы, – говорит Митя, – вообще можем забыть, что он там лежит.
– Нет, – как можно терпеливее отвечаю я. – Забыть мы об этом не можем. Он же человек. И он в подвале. Как можно забыть о мертвом человеке в подвале?
Вот о чем я хочу поговорить с Элей. О мертвых людях. Кое-что требует прояснения.
Из дома выходит Тим. Щурясь от яркого солнца, сияющего на снегу, он медленно шагает к нам.
– Проверил Федю. Спит. Матери позвонили, уже едет.
Он вдруг упирается в меня взглядом:
– Одного не пойму: почему ты его не убила?
Во мне поднимается ярость. Но на Тима сейчас совсем нельзя злиться, и я стараюсь говорить как можно тише:
– Убивать… крайне нерационально.
Митя оттесняет меня от него:
– Не волнуйся, Тим. Он сядет, а это в его ситуации даже хуже, чем смерть. Лиза, если вдруг хочешь поговорить с Элей, поторопись, ее тоже увозят.
Как это так – увозят? Кто?
Я разворачиваюсь – и вижу, как два огромных спецназовца с автоматами сопровождают Элю ко второй машине. Но почему? Почему он отказался арестовать меня, но забирает ее?
– Скажи им, пусть оставят ее в покое!
Митя устало качает головой:
– Она стреляла в отца. При свидетелях. Он ей не угрожал. А знаешь, где она взяла пистолет? – Митя отодвигает полу куртки, и я вижу пустую кобуру.
Хуже некуда.
– Останови их. Мне нужно поговорить с ней. Это срочно.
Митя идет к машине, возвращается с Элей.
– Пять минут. Идите в дом.
Как говорить, если даже мысль сформулировать некогда? Путаясь и запинаясь, я наконец выкладываю Эле все, что знаю. Тяжелее всего даются имена.
Ольга Игнатьевна Орлова. Лев Станиславович Лесневич.
Эля говорит:
– Я знаю. Давно. Вначале только подозревала, молчала, конечно, пока мелкая была. А потом как-то постепенно перестала
