Герой Толстого увидел зло не только в крайних проявлениях бесправия и нищеты, а в повседневной, обеспеченной жизни, которую общество считает образцовой. Для писателя несостоятельна сама социальная система, от которой отчуждена духовная жизнь человека. Только полная развращенность и духовная пустота позволяют судебному следователю занимать место государственного служащего, с лихим бесстыдством и тайным злорадством допрашивающего Федю. В сцене этой, может быть, как ни в какой другой писатель говорил о невозможности человека самоустраниться от социальной системы, которого она все равна «достанет». Оттого столкновение Феди с облеченным властью чиновником ужасает трагической незащищенностью живого человека перед агрессией мертвого социального порядка. В отличие от судебного следователя Каренина, мать Лизы, сами Лиза и Виктор честны и щепетильно порядочны, им ведома духовная «борьба со злом». Но порочное общество не могло духовно не отравить и этих людей. Зло распространилось повсеместно. Лаза и Виктор сильнее других сопротивляются бездушию жизни. И тот и другая борются за Федю не формально, не ради очистки совести. Им не в чем себя упрекнуть, кроме того, что у них нет истинной человечности, поэзии и мудрости, которые исключают возможность эгоистического счастья для двоих. Лишь один раз прорвалась у них неприязнь к Феде, но они оба быстро овладели собой. Не просто порядочности и честности добивается Толстой от героя в драме, в которой он отказался от назидательности. Ему нужен человек, способный на высшее проявление духа: лишенные этой способности — несчастны, социально больны.
Понятие совести для Толстого преисполнено морального и социального смысла, ибо это «есть память общества, усвояемая отдельным лицом» (т. 53, с. 228). И потому главная беда современника — «несогласие нашей жизни с нашей совестью». Об этом его статьи последних лет, об этом и художественные произведения. Это предмет его постоянных и нелегких размышлений: «Люди живут не по совести, не по своей совести. Люди возьмут себе за совесть чью-нибудь другую, высшую против своей, совесть (например, Христову — самое обыкновенное) и очевидно не в силах будучи жить по чужой совести, живут не по ней и не по своей, и живут без совести. <…> И самое нужное людям это выработать, выяснить себе свою совесть, а потом и жить по ней…» (т. 50, с. 3).
Так живет по чужой совести Анна Дмитриевна Каренина. Она взяла себе за образец христианское учение и судит окружающих, исходя из него: любовь должна быть «любовью чистой, любовью-дружбой», женщина, согласившаяся оставить мужа, «не может быть хорошая женщина». А если ее Виктор, считающий, что «развод не согласен с истинным христианством», идет на это, значит, происходит отпадение от принятых норм жизни. Эта чопорная верность христовой морали делает ее слепой, глухой и жестокой даже по отношению к любимому сыну. Для нее дело не в том, что Лиза и Виктор созданы друг для друга, а в том, что они нарушают привычные нормы поведения. Жизнь по чужой совести оказывается бессовестной и бессердечной. Она разрывает связи между людьми, мешает матери понять сына. «За что вы так жестоки ко мне?» — пеняет ей Виктор. «Вы не добры, вы жестоки», — укоряет Каренину Абрезков и напоминает ей: «А ваша религия?» Анна Дмитриевна спохватывается и цитирует Евангелие. Но очень скоро отбрасывает чуждую ей фразу и вполне искренне на более близком ей французском языке произносит: «Mais c'est plus fort que moi» (Но это выше моих сил).
Каренина гордится тем, что ее сын «чист как голубь», а всё нечистое — не его удел. Для Толстого такая чистота неприемлема. «Нельзя очиститься одному или одним; чиститься, так вместе; отделить себя, чтобы не грязниться, есть величайшая нечистота, вроде дамской чистоты, добываемой трудами других. Это все равно, как чиститься или копать с края, где уж чисто. Нет, кто хочет работать, тот залезет в самую середину, где грязь, если не залезет, то, по крайней мере, не уйдет из середины, если попал туда» (т. 50, с. 71). Каренина мечтала о «чистой» жене для сына, а Лиза несчастна. По ее убеждению, несчастье и страдание— это нечистота, которой следует избегать. Но в глазах Толстого нет большего греха, чем стремление отгородиться от страдания. Трагедия Феди вызывает в ней брезгливое чувство, а его «воскрешение» приводит в негодование: «Знаю только, что как только Виктор прикоснулся к этому миру грязи, они затянут его. Вот и затянули».
В последнем действии эта тема повторится особенно настойчиво. «Грязное дело», — скажет судебный следователь о деле Каренина и его жены. Федя, «грязный, опустившийся», сидит в «грязной комнате трактира», где дурной запах водки, нищеты, преступления. Один Протасов не боится «грязи», потому что не боится жизни, ему единственному доступно истинное понимание совести. Он вспоминает, как однажды не пришел на свидание с замужней женщиной, в которую был влюблен, и раскаивается в этом как в грехе. По его понятиям, это так же скверно, как погубить Машу. Это измена жизни, своему о ней представлению: «Весь во вшах буду, в коросте… а луч солнца, да, — во мне, со мной». Бывая в ночлежках, Толстой заметил: «…неожиданно я нашел их лучше себя. Должно быть так» (т. 49, с. 116). И Федя, дорожащий лучом света в себе, не случайно опустился на дно, где опадают покровы фальшивой чистоты, где истинная душа обнажена. Умирая, он сожалеет: «Маша опоздала» — и плачет, но солнце, живущее в его душе, пробивается словами: «Как хорошо. Как хорошо».
«Я отказался от жизни людей своего круга», — произнес Толстой. Уход от привычно неистинной жизни, переворот в судьбе, катастрофа стали для писателя и его героя залогом движения к правде.
Первоначальное недоверие Толстого к театру в конце концов обернулось признанием сцены за ее демократизм и непосредственную связь со зрителем. В пору духовного кризиса, когда писатель отрицал искусство, стремился высказаться в назидательной притче, философских и публицистических трактатах, — даже в этот период он не мог не отозваться в своем художественном творчестве на сложные процессы действительности. Именно драматический род искусства оказался самым подходящим для широкого распространения идей Толстого.
Его убеждения и взгляды воплотились в комедии «Плоды просвещения» и в драмах «Власть тьмы» и «Живой труп», где писатель тронул «огромное поле… поэзии» и способствовал преобразованиям в этом жанре. Гений великого художника, его стремление ответить на жгучие вопросы времени, поиски новых художественных путей в драматургии сделали его пьесы насущно необходимыми в мировом репертуаре.
«Первый винокур, или Как чертенок краюшку заслужил». Написана и впервые опубликована в 1886 г. в издательстве «Посредник». Комедия представляет собой переработку для сцены рассказа Толстого «Как чертенок краюшку выкупал». Пьеса предназначалась для народных представлений. Увлеченный идеей народного театра, Толстой писал в 1886 г. П. А. Денисенко: «Дело само по себе огромного значения и доброе божье дело; и непременно пойдет и будет иметь огромный успех. Это дело займет вас и всех тех, которые возьмутся за него; и если сотни людей отдадутся все этому делу — все будет мало… Желаю всей душой вам успеха в деле народного театра» (т. 63, с. 329).
Пьеса широко шла в народных театрах и балаганах. Впервые показана летом 1886 г. в народном балаганном театре в селе Александровском под Петербургом. Газета «Неделя» писала 27 июля 1886 г.: «На днях была сделана попытка придать «народному театру» большее значение, чем он имел до сих пор со своими балаганными пьесами: была поставлена комедия графа Льва Толстого «Первый винокур». Несмотря на ненастную погоду и накрапывавший дождь, смотреть пьесу собралось более 3000 рабочих… Многие места пьесы произвели весьма сильное впечатление на зрителей, долго после окончания представления продолжавших обсуждать возбужденные пьесой вопросы».
Хотя цензура и исключила из пьесы наиболее острые в социальном отношении места, «Первый винокур» пользовался прочным успехом у народного зрителя. Тогда последовало запрещение комедии для народных театров. Но комедия в обход цензуры эпизодически появлялась на народных сценах. Известный педагог и деятель народного театра Н. Ф. Бунаков рассказал, что в организованном им народном театре в селе Петино под Воронежем он в 1893 г. поставил «Первого винокура», привлекая в качестве исполнителей местных крестьян и учащихся (см.: Н. Ф. Бунаков. Моя жизнь в связи с общерусской жизнью, преимущественно провинциальной. СПб., 1909, с. 220).
Французский драматург и театральный деятель М. Потшер на основе «Первого винокура» написал пьесу «Дьявол-виноторговец» и поставил ее в 1895 г. в созданном им Народном театре. Л. Толстой писал М. Потшеру 6/19 марта 1902 г.: «Я знаю ваши труды, одобряю их и давно ими любуюсь. Совершенно уверен, что вы достигнете успеха и будете иметь большое и благотворное влияние на возрождение театра, который изо дня в день превращается в забаву для праздных людей и все более и более, отклоняется от своего истинного назначения» (т. 73, с. 214).
