меня не возникло ни малейших сомнений в том, что Витя исполнит задуманное. Хоть и было теперь моей главной задачей отговорить его от кровожадного плана, я не смог скрыть восхищённого взгляда.
– Вот он, настоящий русский характер! – подумал я. – Простой, неказистый, бесконечно терпеливый. Держится, гнется, но как доходит до предела – берегись!
– Витя, – сказал я ему. – Я вижу: жизнь тебе уже не дорога, но зачем так бездарно её разбазаривать… и вообще терять? Пообещай, что тыкать себя заточкой не будешь. А я тебе помогу. Поверь мне! Если послушаешься меня – завтра же всё нормально будет! И в тюрьму не попадёшь. Оставят тебя в покое Самокатов … и эти ушлёпки.
Витя недоверчиво на меня посмотрел, немного подумал и утвердительно кивнул головой:
– Не буду, товарищ лейтенант, обещаю…
Я придвинулся поближе, словно боясь, что кто-то может нас услышать, и, доверительно положив Вите ладонь на плечо, заговорил тихо, почти шёпотом:
– Ты уже решился на последний шаг, так что же тебе терять? Чего тебе бояться, Витя? Того, что тебя побьёт Гнатюк, или сломает челюсть Самокатов, или вообще убьёт? Экая беда! Тебе же и так всё пофигу. Ты уже готов был сам! Поэтому не надо ждать две недели… – Витя недоумённо на меня посмотрел. – Да! Действовать надо сейчас! Но… не надо их убивать. Достаточно немного покалечить… Пойди возьми розмах, и ё@ни Самокатова куда-нибудь. Смотри только по голове не попади. Руки, рёбра можешь поломать… по животу, по яйцам… но убивать не стоит.
Витя глядел на меня остекленевшим неподвижным взглядом, и было непонятно, доходят до него мои слова или нет. Даже в полумраке я видел, какой он бледный, усталый и измотанный.
– Пойдем сейчас в кают-компанию, поспишь спокойно до утра. Если кто станет сгонять, скажешь, что я разрешил… Отоспишься, наберёшься сил, а завтра ночью сделай как я сказал. Я в отсеке спать буду, если что, спасу. Вот увидишь, всё будет хорошо.
Проводив Витю в кают-компанию и уложив на свободном диване, я не стал ложиться спать. До вахты – меньше двух часов, да и спать что-то уже не хотелось. Я прогулялся по кораблю, дошёл до седьмого отсека. Посмотрел на мирно спящего и выводящего носом замысловатые рулады Самокатова, на Гнатюка, расположившегося на Витиной койке, и мне самому захотелось припечатать их розмахом. И почему-то непременно по голове. Я даже потянулся было, чтобы вытащить из крепления тяжеленную железяку, но вовремя ударил себя по руке и сдержался. Постояв ещё немного над будущими жертвами, я в сердцах плюнул и вернулся в кают-компанию.
Витя спал, умильно подсунув ладошки под щеку, сладко почмокивая губами и тонко посапывая. Завтра ему предстояло вступить в неравный бой – отстаивать своё место под солнцем… Я так и просидел до утра на диване напротив, охраняя его спокойный сон.
Но следующий день прошёл на удивление мирно и ни к каким радикальным мерам прибегать не пришлось. Самокатов остался цел и невредим. Всё обошлось небольшим внушением. Оставаясь до последнего истинно русским человеком, терпеливым и великодушным, Витя решил дать Камазу последний шанс и предпринял последнюю попытку не проливать кровь.
Утром за завтраком, когда в отсеке не было никого из офицеров, Витя подошёл к Самокатову и, пристально глядя в глаза, тихим спокойным голосом сказал приблизительно следующее:
– Федя, отъ@бись от меня… Скажи своим шестёркам, чтобы оставили меня в покое. Если ты этого не сделаешь – я сегодня ночью у@бу тебя розмахом… Если останешься жив, ты меня, конечно, отпи@дишь, но в следующую ночь я опять у@бу тебя розмахом. Во второй раз, Федя, я не промахнусь… Скорей всего, я тебя убью. Я не хочу, но у меня нет другого выхода... Федя, оставь меня в покое.
Когда Витя это говорил, вид его был настолько интеллигентен, так кротко и честно смотрели его карие глаза, что Самокатов опять ему безоговорочно поверил.
– На, лучше убей меня сразу… – Витя вынул из держателя розмах – изогнутую увесистую железяку – и, протянув её Самокатову, бесстрашно уставился в глаза:
– На, Федя, бей!
Прошла долгая безмолвная минута. Первым моргнул и отвел взгляд Самокатов. Ему опять приходилось решать сложную аналитическую задачу: как выйти из патового положения с минимальными имиджевыми потерями… Ё@нуть Юшкина железякой по голове было бы, конечно, круто и вполне по пацански, но что-то его смущало. Как-то это было примитивно, да и последствия обещали быть весьма малоприятными.
Чтобы соблюсти хорошую мину при плохой игре, требовалось нестандартное решение. И оно опять было найдено. Голова у Феди иногда тоже работала!
Самокатов медленно встал, взял у Вити розмах, покачал его на ладони, словно прикидывая вес, прищурился, как бы прицеливаясь, и резко замахнулся. Все в ужасе отпрянули и зажмурились в ожидании чвакающего звука разлетающихся по отсеку мозгов.
Под занесённым над ним страшным орудием Витя не шелохнулся и продолжал кротко глядеть Самокатову прямо в глаза!
Как вы можете предположить, удара не последовало. Решительно отшвырнув розмах на ближайшую койку, Камаз оскалился, улыбнулся, обнял Юшкина, покровительственно похлопал по спине, театрально от себя отстранил и, глядя на него как бы новыми глазами, восхищённо проговорил:
– Ну, Юшкин! Молодец! Мужик! Ценю!
После чего, согнав с места кого-то из шестёрок, посадил Витю за стол завтракать рядом с собой. Бачковой, матрос Корявко, подобострастно заглядывая Юшкину в глаза, тут же налил ему чай. Когда после завтрака Витя подошёл к своей койке, она уже была освобождена от Гнатюка и всякой дряни.
С восстановлением статус-кво к Юшкину тут же потянулись руки товарищей, несколько минут тому назад шарахавшихся от него, как от чумного. Они трясли, жали ему руку, хлопали по плечам и были очень рады, что всё так хорошо разрешилось. Витя ни на кого не держал зла, даже Корявко и Гнатюку ничего не сделал. Те, в свою очередь, через пару дней стали набиваться к нему в друзья и принялись доставать мелкими услугами.
Но это ещё не всё. Закорешившись со всемогущим Камазом, Витя никак тем не воспользовался. Он не стал «годковать», важничать и наглеть, внешне жизнь его ничем не изменилась. Так же он продолжал работать за себя и за того парня, делать приборки, драить палубу, чистить трюмы и гальюны. Единственное, что он сделал (но это также не для себя) – выторговал у Камаза прощение для бедолаги Гробмана. Вот оно, великодушие русского человека – сам только избавился от беды и тут же протягивает руку помощи
