— Вы, Фудзи, в ваших заграницах не представляете, что здесь устроил ваш друг. На Украине, в Поволжье, на вашем Кавказе, в Казахстане умирают от голода люди… Голодающие пытаются бежать в город, но у нас здесь хлеб только по карточкам и только горожанам. Иссохшие скелеты — крестьяне приходят на окраины умолять о куске хлеба. Их тотчас увозит милиция… Вчера мы с женой Раскольникова… — (бывший знаменитый революционер был послан или, как тогда говорили, «сослан» скромным послом в Болгарию), — столкнулись у «нашего» магазина, где, как вы знаете, голода нет — Коба своих хорошо кормит. Купили всего, вышли. Она из Софии приехала, разговорились. И вдруг вижу — в глазах ужас. Оборачиваюсь: крестьянин идет с женой, детьми. У жены на руках младенец. Двое постарше — прозрачные, тростиночки, пугливо держатся за ее юбку. Видно, от голода обезумели и пришли в центр. Увидели нас, он снял шапку и шепотом: «Христа ради, нет ли у вас кусочка хлеба, только побыстрее, а то нас увидят, заберут…» Он не понимал, что у нашего магазина дежурят переодетые гэпэушники. Бедняг забрали тотчас. Повели по улице, сзади бежали уличные мальчишки, кричали: «Сучье кулачье!», «Кулацкое отродье!». И камнями в них! Это у нас тоже Иосиф придумал. Он запретил говорить о голоде, вместо этого учителя рассказывают об извергах-кулаках, прячущих хлеб… Вот так и живем! Миллионы вымирают, а он велит славить коллективизацию, на Красной площади устраивает парады…
Все это Надя говорила, не отводя от него глаз. Коба не выдержал, заорал:
— Скажи своим в вашей вшивой академии: «Господ и кулаков уничтожили, теперь ваше контрреволюционное гнездо уничтожим! Ничего, скоро ЧеКа будет вас воспитывать вместо говенных профессоров!» Поверь, хорошо воспитает!
— Только попробуй! Только посмей! — закричала она.
И он… замолчал! Так в молчании они и сидели. Я торопливо собрался домой, попрощался.
Он проводил меня до дверей, сказал:
— Бухарчик, Раскольников, его баба, моя баба, да и ты, желающий рассказать мне, как плохо живет народ, — все вы одним миром мазаны… Не понимаете Кобу и нынешнюю жизнь. Один умный человек объяснял таким мудакам, как вы: «Если бы народу хорошо жилось, то править им было бы очень трудно». Сейчас, после Революции, когда народ сошел с ума от воли — бузит, как школьники в отсутствие учителя, единственный способ заставить его вспомнить о порядке — это трудная жизнь.
Я шел домой, и меня преследовали яростные, бешеные глаза обоих. Какой тяжелый, давящий воздух был в этом доме! Как же чувствовалось… нарастание бури!
Я не знал, что мне предстояло своими глазами увидеть развязку, которая и поныне остается тайной.
Уроки Гитлера
В самом начале 1932 года я в очередной раз вернулся из Германии и ужинал в кремлевской квартире Кобы… Сейчас я уже с трудом вспоминаю эту квартиру в Потешном дворце. Дворец построили в XVII веке. Здесь для первых царей Романовых устраивались «потехи» — первые на Руси театральные представления, отсюда и название… Над восточным фасадом дома возвышались когда-то купола разобранной еще в прошлом столетии домовой церкви, тоже XVII века. И плоская крыша квартиры Кобы была, наверное, когда-то папертью этой церкви… Впрочем, при Петре в здании поселился куда более подходящий для нас с ним предок — Полицейский приказ.
Квартира Кобы была мрачной, средневековой, нерадостной, со множеством темных коридорчиков. Тени Кобу никогда не беспокоили, но всю старинную мебель он привычно велел выкинуть, заменив современной и быстро обветшавшей.
Правда, Надя мебель из своей комнаты не отдала. У нее по-прежнему стояли старинные кресла, старинное бюро и старинное огромное зеркало на ножках.
Коба владел небольшим кабинетом (в котором ночевал на продавленном диване) и маленькой комнатушкой рядом со столовой, с телефоном правительственной связи.
Еще один телефон — «для бабских разговоров» — находился в одном из темных коридорчиков.
Самой большой комнатой была столовая, где собирались по нашему грузинскому обычаю много гостей… Где-то в дальних коридорчиках помещались детские комнаты, комнаты сухопарой немки-экономки и старой няни.
В тридцатых в квартире жили четверо детей. Трое родных. Двоих родила Надя — Васю и Светлану. Третий — замкнутый, красивый грузинский парень Яков, рожденый умершей красавицей Като. Его Коба увидел только через тринадцать лет и почему-то невзлюбил, постоянно издевался над ним… Четвертый мальчик — Васин ровесник Артем, усыновленный сын погибшего друга Кобы. (Тогда это было принято в партии. У Ворошилова и Молотова также жили дети погибших коммунистов.) Отцу этого Артема повезло. Он вовремя погиб в железнодорожной катастрофе, не дожил до 1937 года. Иначе отправился бы тем самым расстрельным маршрутом, по которому пошли почти все друзья-сподвижники Кобы двадцатых годов.
В тот вечер в столовой Коба расспрашивал меня о Гитлере.
Надя с темным лицом вызывающе молчала.
Я рассказывал, стараясь говорить оживленно, будто не замечая происходившего:
— Со всех точек зрения такой политик, как Гитлер, был прежде невозможен в Германии. У немцев — великое уважение к «академически образованным». Для немца немыслимо, чтобы человек, не закончивший среднюю школу, обитатель ночлежек, претендовал занять положение, которое занимал Бисмарк… В стране, помешанной на военных чинах, вчерашний ефрейтор мог пытаться возглавить государство только в безумном сне. Но Гитлер пытается! И всерьез! Инфляция, безработица, постоянные политические скандалы, продажность в верхах и, главное, беспорядок в государстве делают невозможное возможным: во всех слоях населения родилось невероятное стремление к порядку. Порядок для немца всегда значил больше, чем свобода. Еще Гете писал, что отсутствие порядка для немцев хуже, чем несправедливость. Гитлер такой порядок обещает.
— Все это чепуха, — сказал Коба. — На самом деле в Германии продолжается Революция, которую предсказывал Ильич. Мы заразили ею мир. Повсюду простые люди жаждут повернуть колесо. Всякая Революция — это поворот колеса. «Кто был ничем, тот станет всем». Коммунисты не сумели ее возглавить в Германии, этот мерзавец, видимо, сумеет. Боюсь, вы его проморгали. Вы кормили нас сведениями об успехах компартии и верили их идиотским теориям… — (Коммунисты считали, что вслед за победой нацизма в стране обязательно последуют крушение капитализма и социалистическая Революция). — Вы, — продолжал Коба, — сообщали, с какой насмешкой относятся к Гитлеру интеллектуалы, как будто эти червяки что-то решают! — Он аккуратно повторял все, что я писал ему в своих отчетах из Берлина, начиная с 1925 года, и чему ни он, ни мое начальство на Лубянке не верили. — Только теперь, когда нацисты захватили парламент, спохватились!.. Что делать, глупость хуже преступления, — закончил Коба и начал расспрашивать меня «об арийской теории» «товарища Гитлера».
