В 1935-ом году, то есть на год позже меня, Поплавский закончил академию. Был участником "счастливого" выпуска - присутствовал при произнесении Сталиным его знаменитой речи "Кадры решают все". Послушавши эту речь, он и попал с ходу в руки "кадров". Им заинтересовался отдел кадров. При том, конкретным вопросом, - не поляк ли он.
- Нет, - говорит Поплавский, - среди моих родственников поляков нет.
- А почему же у тебя фамилия кончается на "ий".
- Я не знаю, дорогие товарищи, не знаю! Но "дорогие товарищи" не верят "не помнящим своего происхождения". Поэтому "изучают" его дальше и дальше, но не находя ничего подозрительного, "на всякий случай", увольняют из армии, без мотивировки. Ну, а раз из армии уволили, то партийная организация не может же допустить такого беспорядка, чтоб уволенный попал в гражданские условия с партийным билетом (армия не доверяет, а партия будет доверять?! Непорядок!). И его исключают из партии за сокрытие своего польского происхождения. Это увольнение и последующее за ним исключение из партии, очевидно, и спасли его. Как раз наиболее массовые аресты Поплавский пережил не в своей обычной среде, а там, где его не знали. К тому же, он был занят только тем, что добивался восстановления в партии. И добился, наконец. Партколлегия ЦК признала, что одного только "ий" на кончике фамилии недостаточно для того, чтобы быть поляком. Как минимум, надо хотя бы уметь говорить по-польски. И его восстановили. В партии. А так как это был уже 38-ой год, когда ряды командных кадров поредели настолько, что кое где даже из тюрем выпускать стали, то Поплавского за одно и в армии восстановили. Согласились и с тем, что он не поляк, и что не шпион. Снова началась его нормальная служба. Начав войну командиром полка, в звании подполковника, он принимал меня на стажировку в апреле 43-го года в должности командира дивизии, в звании генерал-майора. Так бы и продолжать ему службу, но беспокойный "ий" снова вмешался.
После того, как Андерс увел свою армию, состоящую из настоящих поляков, в Иран, пришлось подбирать всяческие "ий". И Поплавский снова был признан поляком, по теперь уже вполне нашим - положительным поляком. И он был направлен в 1-ую польскую армию и там дослужился до генерала армии. Может, и до сих пор служил бы верой и правдой Народной Польше, но полякам почему-то пришла на ум та же самая мысль, которая приходила в свое время и Поплавскому, что одного только "ий" явно не достаточно, чтобы быть поляком. И таким "полякам" как Рокоссовский и Поплавский пришлось прекратить свою "полезную" деятельность в Польше и вернуться в Россию, где они и жили до тех пор.
В Москву я летел, как на крыльях. Правда, недолго я там пробыл, но это были счастлиейшие дни в моей жизни. 23 марта Зинаида стала моей женой. Под впечатлением этого счастья проделал и обратный путь на Дальний Восток. Тем более, что жена позаботилась о поддержании этого настроения в пути. Она заготовила письма на каждый день дороги и дала одному из моих спутников, чтобы он каждый день вручал их мне. И хотя я понял после первого же письма, что они будут ежедневно, но нарушать игру не захотел и не требовал от "почтальона" письма наперед. На каждое письмо я отвечал. Время от времени посылал телеграммы.
Снова встретились мы с Зиной через два месяца. Она приехала на Дальний Восток. И здесь у нас было немало счастливых дней и часов. Были, конечно, и тяжкие годины. Но радость и счастье всегда запоминаются лучше.
Наш маленький домик на могучем Амуре в городке бригады оставил по себе самые теплые воспоминания. Великолепная Уссури, на которой был лагерь бригады, на всю жизнь запомнится широким разливом вод и прогулками на быстроходном катере. Хорошо было полежать после купанья в прохладной воде, на мелком уссурийском песочке. Правда и гнус донимал, но мы были молоды и счастливы своей любовью. И этого никакой гнус отнять у нас не мог.
Зина не только отдыхала. Сразу по приезде, она подала заявление в армию. Сдала экзамен по программе медсестры, и была аттестована в звании старшего сержанта с назначением на работу в медчасть бригады. И так она рядом со мной стала военнослужащей.
Но небо не может быть всегда безоблачным. Молнией разнеслась весть, что СТО "освободил" Опанасенко от всех его должностей - командующего, уполномоченного СТО и ставки Верховного Главнокомандования. Неделю не показывался Иосиф Родионович. Потом сел в свой вагон и отбыл, не попрощавшись и не дождавшись нового командующего - генерала армии Пуркаева. Самое главное, что особенно потрясло Опанасенко, это то, что решение о нем пришло письменно, и что Сталин не захотел разговаривать с ним.
Впоследствии, Василий Георгиевич Корнилов-Другов, который ехал по вызову в Москву в вагоне с Опанасенко, рассказывал:
- Всю дорогу Иосиф Родионович был в мрачном состоянии. Много пил, не пьянея при этом. Со спутниками по вагону почти не общался. Прибыли в Москву во второй половине дня. В тот же день, вернее в ночь, он был принят Сталиным. Разговаривали больше двух часов. В вагон возвратился под утро, в приподнятом настроении, воодушевленный и вдохновленный. Рассказал о встрече со Сталиным и говорил об этом, вспоминая все новые и новые подробности, остаток ночи, все утро, и каждый раз, когда сходились в вагоне, в течение тех нескольких дней, что они оба были в Москве. Передаю этот рассказ, как он мне запомнился, пытаясь сохранить строй речи и интонации Василия Георгиевича.
Первый вопрос Сталина, который встретил Опанасенко стоя:
- Ну, что, обиделся на меня?! Нэт, нэт, Нэ отвэчай! Сам знаю: обидэлся. Ну как же, так старался, а Сталин недооценил. Нэ довэряет. Снимает со всэх постов, повэрил навэтам. Так же думал, когда цэлую нэдэлю адин пыл у сэбя на квартирэ? Нэ отвэчай! Садысь! Все равно нэправду скажэшь. Заявышь, на Сталына ныкогда нэ обыжался. Это может и правда, да нэ вся. На Сталина, как на чэловэка, можэт и нэ обыдэлся, а на его дэйствие обыделся. Каждаму чэловэку абидна, еслы он стараеться, а к нэму с нэдовэрием.
Да только к тэбэ-то нэдовэрия и нэ было. Скажи, кому я еще так довэрял, как тэбэ? Ну, скажи! Нэ скажэшь! Патаму что ныкому. Тэбэ на Дальнэм Востокэ власть была дана болшэ чем царскаму намэстнику. Тэбэ я подчынил всё и всех. Боркова (секретаря Хабаровского крайкома, П.Г.) подчынил. Пэгова (секретаря Приморского крайкома. П.Г.) подчынил. Самаво Гоглидзе (уполномоченный НКВД по Дальнему Востоку. П.Г.) и Никишэва (начальник Дальстроя - царь и Бог колымского лагерного края) тожэ подчынил. А каво нэ падчинил?! Всэх падчынил. А как ты думаешь, им это панравылось? Как думаешь, им нэ хотэлось из-под твоей власти уйти? Хотэлось! И дабывались. Пысали. И на тэбя пысали. Чего только нэ пысали?" Дажэ то, что ты хочешь отдэлить Дальний Восток от Рассии и стать царом на Дальнэм Востокэ. А я повэрил? Нэт! Нэ павэрил! Я знаю, что ты прeданный партыи и... Сталыну чэловэк. А вот ты нэ подумал об этом довэрии Сталына. Ты забыл это, когда мы тэбя освободыли от всэх пастов. Я знаю, что если б я тэбэ позвонил и сказал: знаэшь Иосыф, партии ты нужэн в другом мэсте. Ты бы и нэ подумал возражать или обыжаться. Ты бы с радостью пошел даже на понижэние. Но я нэ хотэл этого. Я хотэл тэбя поучить. Ты подумал, что Сталын забыл добро, а я так поступыл, чтоб научыть тэбя нэ забывать сталынское дабро, нэ забывать то огромное довэрие, каторое было оказано тэбэ.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
