Интересная история[16]
Действительно, как я и предполагала, несколько разрозненных страниц куда-то запропастились или потерялись, а другие где-то нашлись вдруг, так что надо их скорее поместить в книжку. Тем более что никто другой об этом рассказать не сможет, только я.
Вот эта «Интересная история»: я ее отложила, как только написала «Неинтересный рассказ», и тогда она потерялась.
А вот что произошло однажды.
Прислали нам подарки для актеров из Америки (через министерство, уже война шла).
Подарок был очень интересный — обувь. Нам дали талоны, и каждый мог прийти с талоном и получить пару обуви. Ну, конечно, все пошли вовремя. А я немножко запоздала, дня на два. Все-таки пришла. Мне сказали:
— Подождите!
Дверь в какую-то комнату заперта. Я ждала. Довольно долго. Потом оттуда, из-за двери, вышла пара — муж и жена, со своими свертками. Теперь была моя очередь.
Я вхожу. Комнатка маленькая, лежит на полках обувь всех размеров (но уже не всех, а некоторых). Я поискала, поглядела — надо что-то найти обязательно.
Тут уже был беспорядок: лежали разные туфли как попало или разные номера вместе. Терпенья моего не хватало найти то, что нужно. Одно — мало, а другое — без каблуков. Прямо мученье.
Нет, думаю, все равно найду, надо обязательно. И вот наконец один ботинок нашла, удобный, симпатичный, на пуговках. Померила — как раз. Ну, теперь только найти второй. Искала, искала и все-таки нашла. Лежит тоже один, в коробке. Да, точно такой же. Хватаю бумагу, заворачиваю свою добычу и несу домой.
Дома померила. Все хорошо. Только смотрю — оба на левую ногу. Кто-то второпях, видно, взял оба на правую. Но мои влезают оба и все-таки можно ходить, не больно. Застежка немного не так, как надо. Но что делать-то? Так и носила. И никто не замечал. Они вообще-то были мне велики, и все по ноге уложилось почти как надо.
Только однажды я об этом рассказала на улице одной милой женщине, Анеле С., чтобы ее рассмешить (она шла очень печальная). А она от смеха упала на какое-то крыльцо, хохотала, но не верила. Тогда я ей показала левые башмаки. Тут она увидела всю правду и пуговки, все застегнутые на одну сторону, и снова смеялась до слез.
Графолог
Это очень старинная история, но я ее помню. Как-то она осталась в моей памяти, и я время от времени ее вспоминаю. Наш совсем молодой Театр Сатиры был полон нами — молодыми актерами. Были мы вполне глупыми, симпатичными, малообразованными (театральная школа не была вузом, нас учили мастерству только два года), способными людьми. Это было так давно, что у нас впервые, пожалуй (как и в других театрах), создавался красный уголок.
И так мы жили-поживали, трудились, интриговали — все, как полагалось в настоящем театре. Происходили разные события, этого я рассказывать не буду, а вот что я расскажу.
Однажды в фойе во время перерыва в репетиции пришел человек в шляпе с опущенными полями, что придавало ему загадочный вид, и началась какая-то суета. Я внимания не обратила. Но уже вечером меня спрашивали, отдала ли я свою записку этому человеку. Потом выяснилось: это был графолог, и все мог он рассказать о человеке по его почерку — надо написать несколько строк и заплатить три рубля.
Что тут было! Все заинтересовались до крайности, желая узнать свой характер по почерку. И наш солидный Зенин Иван, и Муська Соколова (прекрасная характерная актриса), знаменитая Муська, которая из хулиганства или на пари за 50 копеек могла проглотить живую муху, и сам Волков, один из старейшин актерской гвардии, брат Леонидова (!), пришедший в сатирический театр и работающий с нашей молодой шайкой. Он тоже написал записку и заплатил три рубля. И Катя Годзиева, знаменитая армянка, которая в театре была общественным мнением (как княгиня Марья Алексевна). Она объясняла Верочке Закс, красивой молодой актрисе:
— Запомните, милая, каждая женщина, особенно актриса, должна быть всегда так одета, я имею в виду все, начиная с сорочки, чтобы всегда быть готовой к тому, что ее переедет трамвай, — тогда еще было принято попадать под трамвай.
И, представьте себе, Годзиева тоже передала свой почерк графологу. После этого сдались все — и Тусузов, и Неверова, и зам. директора. Я не сдалась. И не только потому, что мне не у кого было занять три рубля, а потому, что это мне было неинтересно.
И еще один человек не дал свой автограф. Это была наш костюмер Александра Николаевна. Вы никогда не догадаетесь — почему. Но в то время это могло быть причиной. Она была прекрасным работником — портнихой и мастерицей, у нее была только одна помощница — молодая, быстрая, спокойная Шурочка. И, однако, все актеры были одеты, все было выглажено, выстирано, зашито. Ведь театр был маленький и бедный. Так в чем же дело? А вот в чем: тогда многие люди кончали только два класса школы или четыре и так потом работали по своей линии, не продолжая учиться. Александра Николаевна почти не умела писать и постеснялась отдать неграмотную записку графологу, хотя так хотела узнать правду о своем характере.
И вот представьте себе мое удивление: вечером, на спектакле, она, ловко застегивая бесчисленные пуговички на моей спине («молний» у нас еще не было), таинственно шепчет мне на ухо: «А вы знаете, он мне все рассказал про мой характер: оказывается, я быстрая, спокойная, в любви переменчивая, зла долго не помню. И еще много мне говорил интересного».
Я должна была бежать на сцену и только успела удивленно спросить:
— А как же вы, Александра Николаевна…
Она радостно перебила меня:
— Да что вы, я Шурочку попросила, она мне такую красивую записку написала!
Колокольня
Уж не знаю, почему я решила рассказать про этот день. Ничего не случилось, ничего не произошло. Зима кончалась, был уж март, но снег продолжал временами падать большими красивыми хлопьями, как в Большом театре в «Пиковой даме». Когда позвонили по телефону и спросили, согласны ли мы поехать за город — заедут на машине, — я сразу согласилась. В городе все уже растоптано, грязно, а там прекрасная зима.
Зиму я люблю только в марте, когда знаю точно, что она кончилась. Март люблю за то, что за ним обязательно придет апрель.
Наверное, был выходной день, потому что К.Т.Т. сидел и работал. Он всегда работал, он все время работал, — даже когда не сидел за рабочим столом.
Если идешь с ним по улице и разговариваешь, то не надо было удивляться, когда вдруг его не окажется рядом: значит, он увидел что-то в арке ворот и ушел во двор смотреть какой-нибудь боковой фасад. Он видел дома насквозь, как будто просвечивая их рентгеном; говорил, глядя на низкие окна первого этажа: «Это палата, пойдем поглядим. Ну да, вот большемерный кирпич, видишь?» Видела я, не видела — все равно надо было плестись за ним, пока он спускался или поднимался и находил то, что искал.
