После этого я чуть ли не бегом выскочила из комнаты. Мне не хотелось читать письмо, пока бюро смотрело на меня. Да, письмо было хорошим, но ничто не могло утешить меня после такого способа его доставки.
Следующее его письмо тоже оказалось милым, еще одно – уже не настолько, а вот последнее…
Сегодня утром, перед тем как уйти, он вытащил меня из постели и крепко поцеловал в губы.
Едва он ушел, как я выскочила в коридор, расставила руки в стороны и принялась кружиться на одном месте, словно осьминог в море, пока горечь его поцелуя не слетела с моих губ. Мне хотелось прогнать свои страхи тем способом, к какому я всегда прибегала в детстве.
– Ты всегда… – говорит он мне теперь.
Когда он начинает с этих слов, я теряюсь. Нет смысла отрицать все те ужасные вещи, в которых он меня обвиняет.
– Ты всегда все делаешь хуже, чем оно должно быть, – говорит он. – Почему ты не обнимешь меня и не поцелуешь? Вечно мне приходится самому ползти к тебе на коленях.
Я слишком испугана, чтобы сказать: «Мне страшно». В его глазах нет любви, а лишь холодный блеск, как бывает, когда на свет выныривает лезвие ножа.
Я чувствую, как он берется за оружие, чтобы начать против меня военные действия. Но сначала он лишь тихо обороняется. Он говорит мне:
– Ты всегда отмахиваешься от того, в чем сама виновата.
Если я молчу, ему кажется, что враг – то есть я – становится сильнее. (Это неправда, естественно. Против его ярости я чувствую себя слабой, как котенок.) Потом он находит в себе злобное недовольство, и я начинаю бояться того, что он скажет дальше. Его слова будут безжалостными. Поэтому я выхожу из комнаты, если могу, ведь его оружие готово причинить мне боль, а залечить нанесенные им раны будет очень непросто. Он же говорит, что больше всего ненавидит, когда я выхожу из комнаты.
А теперь настал черед самого плохого: враждебность распространилась на наши акты любви. Я думаю, что он приходит в нашу постель только для того, чтобы доказать: он по-прежнему остается моим мужем и больше никто не может иметь меня. Он похож на ребенка, которому надоела игрушка, но который начинает кричать, как резаный, если кто-нибудь посмеет прикоснуться к ней. Он по-прежнему каждую ночь любит мое тело, но я думаю, делает он это для того, чтобы продолжить спектакль и сохранить видимость спокойствия там, где раньше каждый день жила радость.
«Спасибо тебе», – говорим мы после. Я – ему, а он – мне, словно мы друзья, которые оказали друг другу услугу. Быть может, это – немецкий способ любви, и теперь он вылез наружу.
Он откидывается на спину, и в глазах его и на губах читается зевота. Таким образом, думаю я, он дает мне понять, что хочет спать и что я должна лежать тихо, не приставать к нему с поцелуями и не брать его за руку, чтобы он не думал, будто мне нужно что-то еще. Если я глажу его по голове, он не мурлычет от удовольствия, как бывало раньше. Он лишь замирает в напряженном молчании.
А потом он лежит неподвижно, не прикасаясь ко мне. Он не спит и потому слышит, как я глотаю слезы, когда они подступают мне к горлу. Мне кажется, что он хочет попробовать мою боль на вкус, медленно и со смаком, как вино. Словно намерен потешить свою гордость тем, что я хочу его, а он меня – нет. Когда он слышит, как я давлюсь рыданиями, то спустя долгое время негромко, словно боясь заговорить ясным голосом, спрашивает: «Я сделал что-то плохое, что причинило тебе боль?»
Что я могу сказать? Неужели ему действительно нужен ответ – или он просто издевается надо мной? Пытается разбередить мою боль, чтобы она стала еще сильнее? Мне становится стыдно, я чувствую себя глупой, обездоленной и разоблаченной. Неужели все настолько плохо, что он больше меня не хочет? Я начинаю перечислять то, что в нем есть хорошего: он добрый, он любит нашего сына, он много работает, он никогда не поднимает на меня руку…
Я презираю себя за подобные мысли и говорю себе, что у меня есть все, чего хотят нормальные жены. Что же я за шлюха, если мне требуются дикие и пылкие акты любви? Мне стыдно оттого, что они настолько нужны мне, и еще оттого, что без них я чувствую себя подавленной. Я слыхала, что в Венеции есть одна куртизанка, оказывающая жаркие и редкие услуги. Но если клиент ее не удовлетворяет, она швыряется в него яйцами, когда он собирается уходить. Неужели и я такая же? И чрезмерные удовольствия прошлого испортили меня?
На глаза у меня наворачиваются слезы. Я – не плохая жена, и даже распространяя эти ужасные слухи о печатниках, я действовала от чистого сердца – и больше всего на свете мне хочется продемонстрировать ему свою любовь так, как этого желает большинство мужчин. Но он не дает мне этого сделать, молча лежа на спине; он складывает руки на груди, словно отгораживаясь от меня, словно я – сучка, у которой началась течка и которая скулит от желания, чтобы ей сделали щенка. Женщина, которая рыщет по темным переулкам в поисках рыжих мужиков, как Паола.
Как я могу поверить ему, когда он говорит, что не хочет причинять мне зло? Будь это так, разве позволил бы он мне лежать неподвижно и думать обо всем этом, – как он может не желать обнять меня и утереть слезы с моего лица?
Я думаю о жестоких и злых вещах. Я решаю пойти к колдунье и попросить у нее приворотное зелье, чтобы вернуть его любовь. Я слыхала, что есть одна женщина, которая может сделать то, что мне нужно, с помощью бобов и листьев шалфея. Говорят даже, что эта колдунья берет себе учениц и обучает своему ремеслу. Но как же мне все это противно! Я, которая любила и была любимой, чувствую, что впадаю в ересь, раз мне понадобились услуги колдуньи, чтобы получить знак любви от своего мужа.
Когда я впервые увидела его лицо в зеркале, то никак не думала, что все закончится таким вот образом. Теперь мне кажется, что я совсем его не знала. Особенно когда эти мысли накладываются на слова, которые я должна читать каждый день…
«Я теряю всяческое представление о том, что правильно, а что – нет, – читаю я. – Иногда мне хочется задушить тебя».
* * *
Венделин лежал в кровати рядом со своей женой, прислушиваясь к всхлипам, которые вырывались у нее, когда она молча глотала слезы.
После того как они занимались любовью, ему отчаянно хотелось обнять ее, прижаться губами к ее губам и утешить, прогнав все страхи, что терзали и мучили ее. Он надеялся, что любовные письма из ящичков бюро, в которых он все старательнее описывал свою страсть, смогут утешить ее.
«Если слова годятся хотя бы для чего-нибудь, то именно здесь от них должен быть толк», – думал он. Но она, казалось, боялась его. Она, чье тело стало частью его собственного, так что, засыпая, они выглядели одним целым в переплетении рук и ног, теперь содрогалась от горя, отодвинувшись от него как можно дальше на самый край кровати. И, хотя она лежала не далее чем в десяти дюймах от него, он тосковал о ней так, словно она сбежала в другую страну. Ему казалось, что так оно и случилось.
