Дэшил Хэммет
Смерть Мэйна
Капитан сказал мне, что дело ведут Хэкен и Бегг. Я поймал их на выходе из комнаты для совещаний. Бегг был конопатым тяжеловесом, дружелюбным, как щенок сенбернара, но менее сообразительным. Мозговым трестом в этой паре считался сержант Хэкен, не столь развеселый, вечно озабоченный, долговязый, с лицом, похожим на ледоруб.
— Спешим? — осведомился я.
— После трудового-то дня как не спешить, — ухмыльнулся Бегг, и веснушки на его щеках поползли вверх.
— Что тебе надо? — спросил Хэкен.
— Вся подноготная на Мэйна, если имеется.
— Будешь над этим работать?
— Да, для Ганджена, его босса.
— Тогда скажи ты нам, почему это у него при себе было двадцать штук наличными?
— Утром скажу, — пообещал я. — Я и Ганджена-то еще не видел. Встречаюсь с ним сегодня вечером.
Продолжая разговаривать, мы прошли в помещение для собраний, сильно напоминавшее классную комнату из-за похожих на парты столов и скамеек. За столами сидели около полудюжины полицейских и строчили отчеты. Мы расположились вокруг стола Хэкена.
— Мэйн прибыл домой из Лос-Анджелеса, — начал тощий сержант, — воскресным вечером, около восьми, с двадцатью тысячами в бумажнике. Ездил он туда продавать что-то для Ганджена. Выясни, зачем ему столько налички. Жене сказал, что приехал из Лос-Анджелеса с другом — имени не назвал. Она пошла спать около половины одиннадцатого, он остался читать. Деньги — двести сотенных — лежали у него в бумажнике.
Пока все хорошо. Он в гостиной — читает. Она в спальне — спит. В квартире никого, кроме них двоих. Ее будит шум. Она выскакивает из кровати и мчится в гостиную. А там Мэйн борется с двумя мужчинами. Один здоровенный, сипатый. Второй маленький, женственного такого сложения. Рожи у обоих темными платками замотаны, шапки надвинуты на глаза.
Когда появляется миссис Мэйн, щуплый отвязывается от Мэйна и принимается за нее. Сует ей дуло под нос и велит, чтобы вела себя прилично. Мэйн и тот, второй, все еще барахтаются. У Мэйна в руках пушка, но громила держит его за запястья и руку выкручивает. Это ему удается — Мэйн пушку роняет, громила швыряет его подальше и наклоняется за пушкой.
Когда он нагибается, Мэйн набрасывается на него. Ему удается выбить пушку из рук громилы, но тот уже подобрал ту, что лежала на полу, — ту, что сам Мэйн и обронил. Несколько секунд творится сущий кавардак, миссис Мэйн не может разобрать, что происходит. И тут — бум! Мэйн падает с пулей в сердце, рубашка опалена выстрелом, а его пушка дымится в руках головореза в маске. Миссис Мэйн отключается.
Когда она приходит в себя, в квартире никого, кроме нее самой и трупа, нет. Бумажника и пушки тоже нет. Без сознания она пролежала около получаса. Мы это знаем, поскольку выстрел слышали соседи и смогли назвать время — хотя и не знали, где стреляют.
Квартира Мэйнов — на шестом этаже. Дом восьмиэтажный. Рядом, на углу Восемнадцатой авеню, — двухэтажный домик, — внизу бакалея, наверху жилье бакалейщика. За домами — узкий проезд. Ладно.
Кинней, тамошний постовой, проходил по Восемнадцатой авеню и слышал выстрел. Совершенно отчетливо, потому что квартира Мэйнов выходит окнами на улицу — как раз над бакалеей, но откуда донесся выстрел, Кинней определить не смог и потерял немало времени, бегая по улице. А когда он добрался наконец до проулка, птички уже ускользнули. Но Кинней нашел их след — они там бросили пушку, которую отобрали у Мэйна. Но их самих Кинней не видел. И никого похожего — тоже.
Ну а из окна третьего этажа на крышу бакалеи путь прямой. Разве что калеке не под силу — что влезть, что вылезти, — а окно не закрывается. Рядом жестяная водосточная труба, низкое окно, дверь с выступающими петлями — сущая лестница вдоль задней стены. Мы с Беггом там лазили, даже не вспотели. Та парочка могла уйти этим путем. Мы знаем, что они ушли этим путем. На крыше бакалеи мы нашли бумажник Мэйна — понятно, пустой — и носовой платок. Бумажник с металлическими уголками. Платок зацепился за один из них и упал вместе с бумажником, когда преступники его выбросили.
— Платок Мэйна?
— Нет, женский, с монограммой «Э» в уголке.
— Миссис Мэйн?
— Ее имя Агнес. Мы предъявили ей бумажник, пистолет и платок. Первые две вещи она опознала как мужнины, а платок видела впервые. Зато узнала духи, которыми пахло от платка, — «Desir du Соеиг». На этом основании она предположила, что маленький мог быть женщиной. Она и раньше описывала его сложение как женоподобное.
— Отпечатки пальцев или что-нибудь в этом роде? — спросил я.
— Нет. Фелс прошелся по всей квартире, по окну, крыше, осмотрел бумажник и пушку. Никаких следов.
— Миссис Мэйн сможет опознать тех двоих?
— Сказала, что узнает щуплого. Может быть.
— У вас хоть на кого-то что-то есть?
— Пока нет, — ответил худощавый сержант-детектив. Мы направились к выходу.
На улице я распрощался с полицейскими ищейками и направился в Вествуд-парк, в дом Бруно Ганджена.
Торговец редкими и антикварными ювелирными изделиями был крошечным расфуфыренным человечком. Его смокинг со встопорщенными подкладными плечами облегал талию наподобие корсета. Волосы, усики и кинжально-острая эспаньолка были вычернены и напомажены до блеска, не уступающего блеску остреньких розовых ноготков. Я бы и цента не дал за то, что румянец на его пятидесятилетних щечках — естественный. Он восстал из глубин кожаного библиотечного кресла, подал мне мягкую теплую ручку — не больше детской — и с улыбкой поклонился, чуть наклонив голову к плечу.
Потом он представил меня жене. Та кивнула, не вставая из-за стола. Она была моложе мужа раза в три: никак не старше девятнадцати, а на вид я дал бы ей лет шестнадцать. Такая же маленькая, с оливковым лицом, милыми ямочками на щеках, круглыми карими глазами и пухлым накрашенным ротиком, она походила на дорогую куклу в витрине лавки игрушек.
Бруно Ганджен очень подробно объяснил жене, что я связан с детективным агентством «Континентал» и что он нанял меня в помощь полиции для поисков убийцы Мэйна и возвращения украденных двадцати тысяч.
Она пробормотала: «О да!» — таким тоном, словно ей это совершенно неинтересно, встала и сказала: «Тогда я вас оставлю».
— Нет, нет, моя дорогая! — Ее муж помахал розовыми пальчиками. — Я не хочу иметь от тебя никаких секретов!
Его забавное личико рывком повернулось ко мне и сморщилось.
— Разве не так? — с легким смешком спросил он. — Ведь между мужем и женой не должно быть никаких секретов?
Я сделал вид, что согласен.
— Я знаю, дорогая, — обратился он к жене, когда та снова села, — ты так же заинтересована, как и я, ибо разве не питали мы равно большую приязнь к дражайшему Джеффри? Разве нет?
— О да! — ответила она с тем же безразличием.
— Итак? — с интересом произнес ее муж, поворачиваясь ко мне.
— В полиции я был, — ответил я. — Вы можете что-нибудь прибавить? Что-нибудь новое? Что-нибудь, о чем вы им не сказали?
Ганджен повернулся к жене:
— Есть что-нибудь, Энид, дорогая?
— Ничего я не знаю, — ответила та. Ганджен хихикнул и скорчил довольную рожу.
— Вот так, — сказал он. — Мы ничего не знаем.
— Он вернулся в Сан-Франциско в восемь часов вечера в воскресенье — за три часа до того, как был убит и ограблен, — с двадцатью тысячами долларов в сотенных купюрах. Откуда они?
— Это была выручка, — объяснил Бруно Ганджен, — от клиента. Мистера Натаниэля Огилви из Лос-Анджелеса.
— А почему наличными?
Раскрашенное лицо человечка скривилось в хитрой усмешке.
— Небольшое надувательство, — кротко признался он, — как говорится, профессиональный трюк. Знаете, что за существа эти коллекционеры? О, они достойны изучения! Вникайте. Я приобретаю золотую тиару древнегреческой работы — если быть точным, предположительно древнегреческой работы, — найденную, опять же предположительно, на юге России, вблизи Одессы. Есть ли доля истины хоть в одном из этих предположений, сказать не берусь, но тиара и в самом деле изумительной красоты. Он хихикнул.
— Есть у меня клиент, некий мистер Натаниэль Огилви из Лос-Анджелеса, весьма падкий на диковины такого рода — сущий cacoethes[1]. Как вы понимаете, стоят подобные вещи столько, сколько за них можно получить — не больше, а то и меньше. Вот хоть эта тиара — продавая ее как обычное изделие, я получил бы самое малое десять тысяч долларов. Но разве может золотая тиара, сработанная в незапамятные времена для скифского царя, чье имя позабыто, называться обычным изделием? Нет! Нет! И вот Джеффри везет тиару, обернутую ватой и хитро упакованную, в Лос-Анджелес, показать мистеру Огилви.
Каким образом тиара попала в наши руки, Джеффри так и не скажет. Но он будет через слово намекать на сложные интриги, контрабанду, некоторое кровопролитие и преступления, напирать на необходимость соблюдения секретности. Для истинного коллекционера это наживка! Он ценит вещи только по трудностям, с которыми те ему достаются. Но лгать Джеффри не станет. Mon Dieu, это было бы бесчестно, отвратительно! Но он на многое намекнет, и откажется — о, совершенно категорически откажется принимать чек. Никаких чеков, дорогой сэр! Ничего, что можно проследить! Только наличными!
